Я начала учить азербайджанский – это странно учить родной язык во взрослом состоянии, мозг закипает за час, перемешивая в одном предложении русский, турецкий, английский и азербайджанский. Мой учитель хмурится и напрягает плечи, всякий раз пытаясь разобрать, что я говорю. Буквально к третьему занятию язык высвободился, как девица, заточенная в Qiz Qalasi[28]: мне стало значительно легче формулировать предложения, я яростно пересказывала сюжеты сериала, прочитанные книги, мысли о феминизме и правах женщин в Азербайджане. Учитель радостно отмечал, что я говорю все лучше и лучше: советовал смотреть детективный сериал на азербайджанском и слушать больше живой речи.
Тема «Семья» почти всегда проходится вначале. С одной стороны, это простые грамматические конструкции, требующие ограниченного количества падежей, с другой – она позволяет лучше узнать студента, а значит, выстроить с ним связь. Буквально на первом занятии мой учитель попросил рассказать о семье. Сколько у тебя братьев и сестер? Я хотела сказать dört[29], но споткнулась об осознание, и изо рта вывалилось üç[30].
Интересно, что испытывал Серега, умирая совсем один? В болезни кажется, будто ты совсем никому не нужен, никогда не был и не будешь нужен, будто ты равен скомканному носовому платку на кухонном столе. Твое тело становится горизонтальной полосой между миром живых и миром невидимых существ, едва различимым горизонтом из окна удаляющейся все дальше и дальше машины. Боль работает только один на один, без свидетелей, их она не приемлет: они воруют ощущение и делают его коллективным, а боль не может быть коллективной. А значит, это страшно, но давай посмотрим под кровать.
Значит, твой брат умирал совсем один, ему было мучительно больно, и ему казалось, что он никому не нужен и никогда не был и не будет нужен, как носовой платок, испачканный в начавшейся блевоте. Значит, почти всем в этой стране или даже в этой пятиэтажке кажется, что они никому не нужны, и никогда не были нужны, и никогда не будут нужны, что они, то есть мы, то есть я и мой брат, как скомканные носовые платочки, окажемся в мусорном пакете. На нас будут лететь остатки обеда, кожура от картошки, использованные чайные пакетики и бычки – жизнь облепит нас, как мы Исеть, и продолжится дальше.
XVII
Во время работы над книгой я узнала, что дом моего дедушки по материнской линии, дом нашей семьи больше нам не принадлежит. Вторая жена деда через три месяца после смерти мужа оформила дом и сад на себя. Она обещала моей маме и хале, что дом будет общим, что мы всегда сможем вернуться, в обмен на это обещание они обе ежемесячно высылали ей по двести долларов на жизнь и уход за отцовской могилой.
Поскольку ни мама, ни остальные члены семьи не разбирались в юриспруденции, никому и в голову не пришло подавать заявление на наследство и делить имущество. В этом году хала решила отправиться в дом своего детства, она давно собиралась навестить любимых родителей и мертвого брата. Она ехала тем же маршрутом, что и мы всегда: сначала самолетом до Баку, потом из Баку на маленьком автобусе через Красный мост до деревни Верхний Кулари. Идти прямо по неасфальтированной дорожке и уткнуться в серебристые проржавевшие от времени ворота. Когда она дошла, вторая жена деда открыла дверь и сообщила ей, что дом теперь по закону принадлежит ей, если она или кто-то из членов семьи захочет сюда зайти, ему нужно выкупить дом за немаленькую сумму грузинских лари. При этом выселяться из этого дома она не хочет и планирует доживать в нем.
Так мы потеряли дом моего дедушки, дом, который он и бабушка строили своими руками, дом, в котором выросла моя мама, а вместе с ним мы потеряли все семейные фотоальбомы, сундуки с бабушкиной вышивкой и одеждой, сад и огород.
Сад вторая жена деда быстро срубила: все деревья до единого. Массивное тутовое дерево, на котором мы с сестрой любили лежать, белую черешню, под которой мы засыпали летом, кусты крыжовника с полосатыми ягодами, похожими на маленькие арбузы. Длинные, вытянутые, как пальцы пианиста, заросли кукурузы, ореховые деревья и вишню – она ничего не оставила нам в наследство, просто вымела своей старой метлой все наши воспоминания. Присвоила белые двери старого дома, его маленькие комнаты и железные кровати, маленький черно-белый телевизор в зале, и даже старый металлический таз для купания она забрала себе.
Ее плотное тело спокойно перемещалось на фоне портретов моей молодой мамы с халой. Мне она не нравилась никогда. Когда дедушка объявил, что женится второй раз, все тяжело вздохнули. Шумная болтливая тетушка не нашей породы сразу наполнила собой весь дом, казалось, что ее плотные руки с мясистыми пальцами, маленькие черные глаза и округлое лицо ширились с каждым днем. Она была рада и часто будила нас своим хохотом и странными шутками. Она мечтала о браке всю свою жизнь и уже потеряла надежду примерить свадебное платье, когда поползли слухи, что вдовец из соседней деревни ищет вдову или старую деву. Она знала, что это ее последний шанс на замужество, и вела себя, как молодая невеста. Каждый день она меняла наряды и душилась, бегала к соседкам смотреть турецкие сериалы, обставляла дом ненужными статуэтками и фотографиями своей семьи – ее совсем не беспокоила последняя стадия рака у мужа. Она часто бросала его одного на несколько часов, а когда он умер и его тело еще не успело остыть, она уже начала перекрашивать белые стены в коричневый. Для нее он был недостающим Кеном из детского игрушечного набора, а став вдовой, она быстро сменила наряды на черные длинные юбки