XVI
Быть безработной было странно, я не умела не работать, всегда только работала. Работать на трех или минимум двух работах, делать параллельные проекты, читать и писать между делом – не работать означало не делать ничего в оставшиеся двадцать лет дееспособности, этого я себе позволить не могла. Поэтому, даже будучи официально безработной, я стремилась выходить из дома и проходить десять тысяч шагов.
Люди облепляли Исеть, как крепко въевшаяся ржавчина, они завороженно смотрели на воду, будто она сейчас заговорит или вернет всех мертвых в мир живых. В городе шел книжный фестиваль, столичные авторы гордо несли свои московские тела в сторону сцен, локальные как-то стеснительно топтались вокруг да около, пытаясь не мешаться. Лето закончилось, начался страшный августовский холод: неожиданный, потому и самый пугающий. Яблоня напротив нашего дома вся сжалась и опала: круглые замерзшие яблоки из последних сил пытались округлиться обратно, но сдулись от мороза и сложили головы.
Меня продуло: я сильно простыла, кашляла на всю квартиру, не могла спать от сотрясающего лающего кашля, использовала все носовые платочки, а каждое утро обнаруживала, словно почту, новое проявление болезни. На этот раз белок правого глаза покраснел, а сам глаз побаливал. Я устала от бесконечного насморка и слабости во всем теле, мне, как и всегда, казалось, что я никогда не поправлюсь. Застряну в простуде и в мерзком дождливом августе навсегда, как застряли наши двойники на фотографиях школьного альбома.
Я сварила огромную кастрюлю супа и каждый день ела один и тот же суп, носила один и тот же свитер и одну и ту же пару носков: сил на разнообразие не хватало. Иногда мне казалось, что во всю мою еду подмешали тоску: я не знала, как вынуть ее из себя, куда ее деть, как ее смыть – я пахла тоской, выдыхала ее вместо углекислого газа, оставляла на вымытой посуде и приготовленной еде, я засыпала с надеждой, что завтра ко мне вернется радость, но просыпалась, обнаружив ее отсутствие. Радость будто изъяли: за окном был только дождь, один бесконечный не заканчивающийся дождь. Пасмурное небо и вода, льющаяся с него, она стекала сначала по серой стене хрущевки, потом с пионов, посаженных во дворе, с большой красно-белой вывески магазина, с ржавеющего лица мусорной урны и падала в огромную лужу на дороге. Каждый год после ливня дорога напротив дома превращалась в настоящее озеро: ливневки были сделаны неправильно, и их все не могли починить который год подряд. Недозревшие яблоки падали прямиком на землю с характерным глухим звуком.
А что, если бы не наступили холода и ливень не сбил плоды? А что, если бы Сережа окончил юридическую академию и стал бы юристом? Он бы гладил белые, голубые, серые рубашки, пиджаки и брюки со стрелкой. Мы бы подарили ему кожаный портфель для бумаг и документов. Со временем он обзавелся бы собственным кабинетом, черным кожаным креслом, большим лакированным столом, визитками с указанием должности и номера телефона. Научился бы крепкому уверенному рукопожатию и тяжелому казенному взгляду, может быть, он стал бы прокурором. Идеальным сотрудником системы, мужчиной, способным купить красивый дом и дорогую машину, женился бы и завел детей. Приезжал бы по выходным на дачу, чтобы пожарить шашлыков и немного выпить.
Мокрые мелкие уральские яблоки падают друг на друга и стучат как камни на доске для го[25], если бы – шепчут они на ухо случайным свидетелям, выжившие и еще держащиеся за ветви собратья, грустно смотрят на убитых родственников и говорят: состариться на родине – едва ль тебе такая выпадет печаль[26].
А что, если бы они не оказались на густой уральской земле? А что, если бы он забросил юриспруденцию и стал футболистом? Он бы ходил в футболке с номером, в белых высоких гольфах и спортивных шортах. Бегал бы по полю, пиная футбольный мяч, наслаждаясь гулом переполненного стадиона и водой из холодильника. В него влюблялись бы женщины, с ним дружили бы мужчины, он мог бы позволить себе настоящие кроссовки Adidas или Nike. Его подкаченные икры светились бы на утренней тренировке, покрытые каплями быстрого проливного дождя. Усаживаясь на черную скамейку, он бы разминал уставшие и забитые мышцы руками, перекусывая протеиновым батончиком и отварной грудкой. У него появились бы любимый стадион и тренажерка, спортивная сумка с инвентарем, расписание и деньги. Достаточно денег, чтобы жить ту жизнь, которую всегда хотелось.
Яблоки гниют, покрываются черными пятнами и становятся мягкими изнутри. А что, если бы они пережили холод и стали бы частью яблочного пирога? А что, если бы собутыльники матери не избили брата бейсбольной битой? Его череп остался бы цел и он, как и хотел, пошел бы в армию. Сначала ему сбрили бы волосы, затем дали бы военную камуфляжную форму и черные крепкие берцы. Отправили бы в военную часть, привели бы в казарму, всучили бы постельное белье и указали бы место. Он бы вставал по утрам вместе с другими парнями, маршировал бы с ними нога в ногу, собирал бы калашников и научился бы отличать одни виды оружия от других. Он бы говорил без запинки: «так точно» и «никак нет». Он бы жил между кру-гом, на-лево, на-право, подъ-ем, вы-пол-нять. Он бы поехал защищать землю и умирать за нее, потому что так ему велели, он бы умер и лежал, как несозревшее яблоко в черной густой грязи. Он стал бы мягким внутри от пулевых отверстий и твердым снаружи от окоченевших мышц.
Яблоки становятся удобрением для голодной земли, придет весна – и оставшийся снег станет смесью воды, придорожной грязи и случайной мочи, прорастут цветы, пробьются почки, жизнь вернется к людям в своем безумном наряде, зайдет в комнату и свободно снимет белую смирительную рубашку зимы. А что, если бы отец остался с Сережей? Не познакомился бы с моей матерью, не было бы меня, не было бы сестры, не было бы младшего брата, не было бы мамы, не было бы слез, не было бы смеха,