В мире, где почти все твои силы уходят на выживание, кощунственно писать книги. Обращать время не в деньги, а в смыслы означало обрекать себя на неизвестность. В данную секунду я лишаю себя еды, преобразуя время в смыслы, но парадоксально то, что это единственное, что я хочу делать. Иногда я думаю, зачем писать о себе или близких, когда можно писать о чем-то глобальном и большом, но потом понимаю, что история отдельно взятого мальчика Сережи или история моей семьи – родинки на теле государства. Родимые пятна истории, угнетения и умирания не одного, а многих. Об этом легко забыть в большом городе, где нужно выживать, об этом легко никогда не помнить.
За год отсутствия я отучилась от страдания. Нечто схожее я ощущала, когда поставили стимулятор – я несколько дней не могла понять, что не так, пока невролог не сказал мне, что дело в том, что нет боли. Для меня формула «ничего не болит» не существовала шесть лет, тело всегда болело, именно поэтому я знала, что у меня есть тело. Жить в России в чем-то очень похоже на хроническое заболевание: чтобы осознать, что ты есть, тебе нужна боль. На одном из собеседований меня спросили, родилась ли я в Екатеринбурге и кто мои родители, будто степень кандидата филологических наук была недостаточным доказательством моего уровня языка. Конечно, меня не взяли.
Электронный тест по знанию русского языка для IT-компании я провалила, мне не хватило одного процента для проходного балла. Моя русскость была недостаточна для трудоустройства, и я перестала искать работу. Мне хотелось просто лечь на дно наполненной ванны, чтобы проверить, сколько минут я продержусь без кислорода. Я могу прожить без него три секунды, а сколько времени я смогу прожить без работы? Неизвестно.
Спустившись в магазин на первом этаже, я долго изучаю ценники, соотношу их с продуктами, проверяю, действует ли акция, и только потом кладу товары на дно красной магазинной корзинки. Мне нужно убедиться, что хватит денег на карте и не придется краснеть перед продавщицей и другими покупателями. Я всегда заблаговременно достаю скидочную карту магазина и кладу на видное место, почти автоматически говорю: копим и прикладываю банковскую карту. Странно, почему мы так боимся этого – боимся, что нам не хватит денег и придется суетиться, откладывать часть продуктов, прятать глаза в грязный пол, доставать пакет или шоппер, суетливо запихивать доступное. Нам мучительно тяжело дается признание в том, что жить дорого, и иногда мы устаем стараться, устаем вытаскивать голову в голубом бассейне, чтобы вдохнуть и продолжить, нам хочется опустить центр тяжести ко дну и лечь под воду. Там мы будем смотреть, как плывут тела неизвестных мужчин и женщин, с какой легкостью они гребут руками и шлепают ногами, будто танцуют мазурку. Голубая вода, прошитая солнечным светом, делает все красивым, она пахнет жизнью. Может, поэтому мне нравится плавать? Когда ты плывешь, тебе больше ничего не нужно делать, только плыть.
А ты, Серега, любил плавать?
XV
Чем дольше я пишу этот текст, тем больше он становится текстом о России, а не о Сереге. Но так и должно быть, потому что Серега был Россией.
В доме, где я живу, начали ремонт мест общего пользования, в коридоре неизвестные люди штукатурят стены, слышно, как они носят ведра и снимают старую краску, переговариваются на родном языке, покрытые белой пылью. Иногда я думаю о том, что одним из этих мужчин мог быть мой брат, он периодически подрабатывал в строительных бригадах, в какой-то другой жизни это он мог стоять на лестнице и самозабвенно убирать штукатурку какой-то длинной палкой, похожей на швабру. Что бы я сказала ему, если бы увидела? Не постыдилась бы обнять или поболтать о жизни? Не знаю, однажды я уже устыдилась собственной крови и никогда не забуду об этом.
Брат моей мамы и мой дядя Абдулла жил на втором этаже медицинской общаги, он тоже приехал учиться, но вместо учебы женился на красивой одногруппнице и попробовал водку. Абдулла никогда не пил и, единожды попробовав горький напиток, не смог больше от него отказаться. Он пил много и страшно: все время уходил в запои, даже не заметил рождения двоих детей. Трезвел только в минуты увольнений – обычно он подрабатывал охранником продуктовых магазинов, работал по два-три месяца до очередного запоя. В какой-то момент жена ушла и забрала детей, он стал пить еще больше из жалости к себе, всегда вопрошал, почему они его бросили.
Однажды я шла по улице из школы, кажется, это была еще начальная школа, потому что я помню огромные белые бантики и странную на ощупь школьную форму. Перед остановкой стоял Абдулла, точнее, сидел на асфальте, пытаясь приподняться. Он сильно шатался, и от него разило смесью табака и водки. Увидев меня, он поднялся и ускорил шаг. Он шел неуверенно, как ребенок, всякий раз раскачиваясь. Я помню, как испытала стыд и отвращение: сейчас он подойдет ко мне и начнет целовать своими плохо пахнущими губами, мне было неловко, и я развернулась и пошла в другую сторону, делая вид, что не знаю его и не слышу, как он произносит мое детское прозвище. Больше я не видела Абдуллу: только слышала, как мама и хала говорят с ним по телефону, узнавала фрагменты его жизни как их кухонные причитания друг другу. Они не знали, что делать, упрашивали его бросить пить, уговаривали уехать к деду в деревню. Он каждый раз обещал, что на этот раз точно уедет.
Абдулла вернулся в деревню в гробу: мама и хала перевезли его тело из России в Грузию, чтобы похоронить с родителями. Он умер в том самом медицинском общежитии, упал в коридоре между дверями. Трезвый, бритый, чистый, в свежей майке и штанах, явно собиравшийся куда-то. На нем была отцовская дубленка с четками в кармане. Видимо, это был тот самый день, когда он, наконец, решил вернуться, но сердце не выдержало и остановилось.
Я не видела его мертвым, но после его смерти постоянно встречала мужчин, очень похожих на него. Всякий раз, встречая их, я внутренне просила прощение за тот эпизод, за липкий стыд и неспособность разглядеть в нем человека из-под плотной хитиновой оболочки заплывшего алкогольного лица. Мне не хватило мужества и сердца, я знаю это: это было удобно – повернуться в