На восьмой, кажется, день, когда пришла дочь, чтобы помыть ее в душе, запах был уже настолько интенсивным, что дверь не закрывали. Даже после душа шлейф не пропал окончательно, но стал меньше.
По неизведанной причине на второй день в палате тик-ток стал постоянно подсовывать ролики с канала «авиакатастрофы». Каждая история длиной девять – пятнадцать минут повествовала об отдельно взятых кейсах современных авиакатастроф, где последовательно разбирались полет, ошибки пилотов, и, наконец, сам день катастрофы. В конце рассказ заканчивался фотографиями обломков – именно они поражали меня больше всего, так как походили на запах человеческой недееспособности. Вот что она напоминает – холодные куски металла и железа, разбросанные по земле.
Соседка по палате почти всегда с закрытыми глазами, она не спит, но мышцы ее век больше не способны на усилие. Она на ощупь идет с помощью поручней в туалет и так же, не смотря ни на кого, обратно.
Когда ей получше, она спрашивает про мой диагноз, новую соседку она невзлюбила, отвела меня в коридор и предупредила, что та цыганка. Возможно, цыганка раздражала ее витальностью: она много и с аппетитом ела, на ночь обязательно пила две кружки чая, постоянно говорила по телефону то с сыном Тимошей, то со сватьями, бесконечно напоминала про вишню и огурцы на даче.
Сегодня, как и все дни до этого, женщина с миастенией не вставала – к ней пришла подруга по даче. Женщины долго молчали и, наконец, соседка по палате задумчиво сказала, что хочет написать завещание. Подруга, проглотив чужое страдание, ответила, что она ничего писать не будет, если дети рассорятся, то так им и надо. Я в эту самую секунду пишу этот текст и думаю о том, знал ли мой брат запах этой немощи. Страдал ли он, уходя, подумал ли про завещание, о чем сожалел?
В какой-то момент я поняла, что не могу написать текст о Сереге, не поговорив с его мамой, поэтому я нашла ее во ВКонтакте и попросила о встрече. Она ответила, что это неожиданно, и ей нужно подумать. Она так и не решилась на эту встречу, оставив меня один на один с памятью, играющей в компьютерные игры. Очертания настоящего мальчика размываются от ветра с примесью заводских выхлопов и летних шашлыков: остается только мальчик из моей головы. Он смотрит открыто и бесстрашно, и из его закрытого рта еле слышно: смерть – это мама, мыльную пену смывает с тебя постепенно[19].
XIV
Когда я вернулась в Россию, я долго не могла понять, что изменилось: все было как раньше, те же улицы, те же дома, 18 августа – празднование Дня города. На этот раз гулянья были массовыми, все-таки триста лет, на плотинке[20] играет Леонид Агутин, на Ленина трактора и большие машины показывают странный металлический танец, переход под кодовым названием «Цой жив» отреставрировали: вместо былой маргинальности там теперь были аккуратные светящиеся надписи, а над аркой светится знаменитая цитата: «если есть тьма, должен быть свет». Я часто гуляю здесь, стараюсь вышагивать дневную норму шагов и поэтому придумываю себе разные цели вроде купить кофе или дойти до определенного места и обратно. Иду вдоль по набережной до перехода, вход которого венчает самая екатеринбургская надпись из возможных: Древней меня еще не тлели кости, я вечность ниспадаю в темноте, вошедшие мной чаяния бросьте, – сбросив все ожидания, выхожу на другой стороне, чтобы посмотреть на воду среди гуляющих семейных пар и студентов. Вода была ровно такой, какой я ее оставляла в последний раз, размыто-голубой с примесью мусора и города, садишься на самый край, слушаешь, как одна волна дерется с другой, пока мать-природа не видит. Холодно, и ветер от воды похож на утреннее дыхание проснувшегося человека, блудный сын возвращается в отчий и матчий дом[21]– чудится мне из громкоговорителя, когда я брожу на Вайнера, на самом деле там рекламируют обувь и ликвидацию магазина Sunlight. Никогда не любила эту странную бывшую купеческую улицу, на нее нацепили всё «лучшее» в доме, висят рекламные вывески, большими пластиковыми руками касаются надувные куклы, мальчики-подростки раздают листовки с акциями и выгодными предложениями. Как всегда толпы жителей бродят от одного конца к другому в поисках быстрого дофамина, всегда одинаковые голоса поочередно произносят заученные пресс-релизы – ничего не изменилось, разве что появилась уродливая арка с подсветкой. Несколько лет назад по этой улице регулярно бродили кришнаиты, всегда радостные и одетые не по погоде, они танцевали и произносили, как молитву, одну и ту же фразу. Теперь их нет, то ли они переместились, то ли поводы для радости закончились.
Все городские киоски с мороженым теперь были унифицированы: красивые белые тележки с серой вывеской «ice-cream». Ночью, как и полагается, огромный фейерверк, приводящий домашних животных в ужас.
Единственное, что изменилось, – повсюду появился «ЖизньМарт»[22], даже на Челюскинцев, недалеко от нашего дома, одинокая «Точка Любви» сменилась на новенький «ЖизньМарт». Несмотря на это торжество жизни, прибранность города и его внешнюю красоту, бесконечно ощущалась свинцовая тяжесть рентгеновского воротника – проходящие мимо люди в аккуратных деловых костюмах, в нелегально закупленных футболках из Uniqlo и H&M несли на своем лице