Дуа за неверного - Егана Яшар кзы Джаббарова. Страница 16


О книге
осмотрены на предмет подозрительности, будто мы пытались компенсировать наше отсутствие при жизни присутствием после смерти. Просидев два с половиной часа, мы прощались: поочередно целовали черно-белую фотографию брата, гладили камень и обещали вернуться. В следующий раз мы посадим цветы, а потом приедем 21 января праздновать день рождения.

Пока, братик.

XIII

После приезда в Екатеринбург я попала в больницу с обострением заболевания: невролог выписал мне направление на госпитализацию и отправил собирать вещи. Через пару дней я оказалась обитательницей палаты 512, соседки в основном были возрастные и всегда спали. У самой тяжелой была миастения, от спазмов гортани она часто задыхалась и прочищала горло покашливанием, почти ничего не ела и не могла открыть веки. Она не мылась все время, что лежала, и от нее уже неприятно пахло немытым женским телом, следами блевотины и лекарством – все эти запахи, смешавшись, создавали аромат, который можно назвать предсмертным. Это он, запах абсолютной человеческой немощи, недееспособности, равнодушия к происходящему, нежелания приукрасить тело духами или дезодорантом, ведь оно уже неспособно быть парадным, оно вянет, как лепестки гладиолуса от долгого отсутствия воды, скукоживается и отпадает. Оставив после себя только гордый стебель позвонка.

Вторая бабушка тоже была тяжелой, с переломом позвонка: она с трудом поднималась и, держась за изголовья всех кроватей и трость, медленно ползла в сторону туалета в конце коридора. Она была похожа на ромашку, с рыжими волосами, голубыми глазами и тонким миловидным голосом. Она передвигалась осторожно, словно каждый шаг совершался на минном поле, а не в обычном больничном коридоре: вероятно, движение причиняло ей огромную боль: прежде чем подняться, она садилась на край кровати и долго собиралась с духом.

Две остальные были на дневном стационаре и приходили капаться. Одна, с сухим телом, похожим на сушеную хурму, и острым лицом, была очень похожа на инструктора по каким-нибудь духовным практикам. Заходя в палату, она сначала доставала из тумбочки кружку с надписью «Лена», затем съедала разрезанное на дольки яблоко и, наконец, ложилась прямо, как стрела, пущенная в сердце животного, на кровать. У нее был рассеянный склероз и сильная хромота справа, но она, казалось, не замечает ни хромоты, ни собственного диагноза и лежит с умиротворенным лицом под звуки телефонных медитаций.

Вторая женщина, тоже приходящая, всегда говорила с мужем по телефону, всякий раз они выясняли, кто и когда поедет на дачу, что надо взять, что собрали и не собрали. В ее голосе были очевидные преподавательские нотки, но я так и не решалась спросить напрямую, преподает ли она: кудрявые локоны вокруг лица лежали неожиданно строго, покрытые сединой и больничной пылью, губы сжаты и готовы начать возмущаться. В целом в большинстве случаев соседки спали, храпели или стонали, говорили мало.

Уже накануне выписки появилась пятая соседка – молодая женщина в рокерской футболке и солнцезащитных очках. Из-за того что она поступила ночью, только утром я осознала, что она слепая. Мы проговорили полночи: говорили стандартно, у кого какой диагноз, как проявился, почему здесь. Ей было тридцать пять, и она была преподавателем по вокалу, утром, пока мы капались, она приподняла футболку и показала большой шрам посередине живота: напоминание об операции от эндометриоза.

Между людьми в палате никогда нет расстояния. Разве что в первый день госпитализации, на второй граница стирается общим страданием и дисфункциональным телом, вы без лишних прелюдий и стеснения делитесь подробностями болезни, потому что страдания на деле самый короткий путь к пониманию, это тайный язык, которым каждый из вас овладел в совершенстве. В какой-то момент ты перестаешь стесняться, переодеваешься в общем пространстве, привыкаешь к чужим стонам и спазмам, вызванным болью. Тебя больше не шокирует обнаженное женское тело – возрастное или молодое, главным в нем становится не эстетика, не изящность форм или четкость линий, а его функциональность.

Периодически ко мне приезжали друзья, мы бродили по больничному лесу между первой областной и сороковой больницами. Знаменитый Медгородок, состоящий из сменяющих друг друга аптек, больниц и странных точек уличной торговли. Между главными больницами города (первая областная, сороковая, центр профилактики СПИДа) неожиданно вырос храм Вознесения Господа, как-то нелепо торчащий над табачным киоском, гостовским пломбиром и мясом на углях.

С приходящими из мира живых друзьями мы шли мимо похожих друг на друга зданий, потом уходили вглубь леса и по небольшим тропинкам, похожим на с трудом находимые вены, выходили к вертолетной площадке. Лес, как утроба, наполнялся ультразвуковым писком, время от времени выдавая в пространстве сосен маленький медицинский вертолет с красным крестом. Каждый раз к нему подъезжала машина реанимации, прибегали люди в медицинских костюмах и халатах, как в сериалах «Нетфликс». Только все это разворачивалось посреди большого соснового леса, от которого тянуло под ложечкой, как в детстве от любого большого могучего места. Периодически ступня натыкалась на камень, он вместо ой разным людям отвечал разное, мне, сглотнув, отрезал: дорога пуста, как дом[18].

Первые дни пациенты обычно нерешительно покидали терапевтический корпус, но спустя три-четыре дня уже напролом выходили из отделения после капельниц и уколов, чтобы покурить, купить себе нормальной еды и побродить по району. Гуляющих отличить было легко: по большей части они не меняли больничные тапки, были по-странному одеты в не сочетающиеся по цвету комплекты полупарадной-полудомашней одежды и слишком возбуждены из‑за обычной прогулки. Возвращались обратно довольные, с купленными кебабами, картошкой фри, соками и сигаретами из «Магнита». Охранник корпуса, видимо, скучающий на работе, комментировал каждый приход или уход гуляющих пациентов странной информацией: то сообщал, чтобы все убрали телефоны, потому что два телефона уже украли, то строго заявлял, что сейчас закроет дверь, то ругался, что все шляются вместо того, чтобы нормально болеть.

В этот раз тяжелой была только одна женщина лет пятидесяти с быстро прогрессирующей миастенией. Она почти не вставала, только лежала, не могла подолгу сидеть и совсем не ела. Единственные два звука, выдающих ее присутствие, были звуки рвоты и тяжелые странные приглушенные спазмы гортани. Поскольку все десять дней, что я тут была, она не вставала, в палате концентрировался и с каждым днем усиливался запах немытого женского тела и грязных полотенец с застывшей рвотной массой. Периодически слышалось, как она задыхалась, как тяжело пролезает воздух меж спазмированных мышц, словно ее горло превратилось в тонкую пластиковую трубочку для питья, также с трудом ей доступного.

Чаще всего к ней приходил сын, лет тридцати пяти, обросший, уставший, с нависающими, как соломенная крыша, бровями. В нем было что-то подростковое: серое

Перейти на страницу: