Кагуя-химе, услыхав это, рассмеялась звонко.
– Сможешь, конечно, но вопрос в другом… Захочешь ли после того, что увидишь за его пределами?
В этот раз как велела ей Кагуя-химе, так Кёко и сделала. Утёрла слёзы Сиори, впервые в жизни обняла Цумики на прощание, велела Аояги присматривать за ними, решив, что сикигами семье нужнее, и простилась с дедушкой, но издалека, не заходя к нему из стыда, подступающих к горлу слёз и недостатка смелости. Но прежде чем уйти – сначала из спальни, а затем и из имения Хакуро, покинув его, вероятно, на куда более долгий срок и дальнее расстояние, чем Кёко когда-либо уходила от дома и Камиуры, – ей пришлось вернуться к Кагуя-химе, потому что та пожелала поговорить со Странником лично. Кёко хранила уважительное молчание, стоя в углу, но, не в силах сдержаться, внимательно слушала и рассматривала обоих.
– Посланник Инари?
– Почему вы так решили?
– Я с южных островов, что зовутся Ханами. Мой народ столетиями возделывает рис, а потому не существует для него божества милосерднее и свирепее, чем Изобильная Лисица. Люди с континента считают, что в нас течёт её кровь, коль мы сплошь рыжие – даже в Камиуре, когда моя семья сюда переехала, ходили такие слухи, – но это не так. Красные волосы всего лишь волосы. Настоящие лисы выглядят иначе. Они выглядят как…
– Я странствующий торговец.
– Тогда почему ты изгоняешь мононоке, ещё и бесплатно? Юрист семьи Якумото сказал, ты не взял ни одного мона, велел всю компенсацию оставить нам. Благодаря тебе ещё год мы сможем жить спокойно, но, пожалуй, это слишком…
– Я всего лишь выполняю свою работу.
– Хорошо. Тогда возьми с собой хотя бы хлеб. Две корзинки. Нет, три.
И так в сумке Кёко оказалось несколько рисовых лепёшек. Она сразу же отщипнула маленький кусочек, когда они спускались с крыльца. Жуя липкое, тянущееся тесто, Кёко мысленно клялась хакуро, шелестящей им вслед: «Я вернусь сразу, как только научусь изгонять мононоке ничуть не хуже, чем Странник. Я вернусь, и дедушка всё ещё будет жив, у Кагуя-химе родится сын, а сёстры ещё даже не выйдут замуж. Я вернусь».
Кёко не врала.
По крайней мере, специально.
Сказание второе
Слепой даймё из провинции Кай
Молодой господин уже пятый месяц не покидал своего замка, а служанка молодого господина уже пятый месяц не покидала его самого.
Стоило дню угаснуть, как свече на камидане[43], она запиралась в каморке для тех, кто был чуть ниже её положением, и принималась толочь в ступке ямамомо – листья горного персика. Переминала их с высохшими куколками шелкопрядов, с серебрящейся паутиной, с зыбким пеплом из сожжённых морских раковин, с кунжутным маслом и ртутью, со своими молитвами и заклинаниями, которые выучила ещё у предков на их языке. И как одно делало горькое сладким, второе – сухое липким, а третье – разбитое целым, так всё вместе должно было сделать больное снова здоровым. Иногда она прокалывала пальцы костяными иголками, вливала в смесь свою кровь, как жертву, смотрела, что из того получится, лелеяла надежду и душила в себе отчаяние. Иногда добавляла пыльцу ликориса, иногда – пыльцу неизвестных цветов с лапок пчёл. Она бы добавила в мазь пыль самих звёзд, если бы только смогла до них дотянуться. Но всё, что ей было под силу, – это сорвать красный плод с вершины нектарного дерева или выменять у странствующего торговца склянку с таинственным веществом. И попробовать ещё раз.
– Ветерок? Эй, где ты, мой ветер?
Молодой господин уже седьмой месяц был слеп. Служанка молодого господина уже седьмой месяц искала способ это исправить.
– Да где же ты…
Женщине не пристало носить на своём лице шрамы. Мужчине не пристало носить на своём лице ничего, кроме них. Но чуть больше, чем полгода назад, всё каким-то образом поменялось местами, перевернулось вверх дном, и теперь служанка молодого господина находит утешение в том, что он её больше не видит. Конечно, война и на него наложила свой отпечаток, но не такой. Милосердная, война не тронула юность, не тронула красоту, какая только может быть у мужчины благородных кровей, воинской стати, спокойного нрава. Жестокая, война забрала себе вместо них то, чего у неё никогда не было и быть не могло, ибо слепая ярость и порождает слепое. Она заточила свой каприз в стеклянном порошке мэцубуси и вложила бархатный мешочек с ним в руки врагу, а затем с его помощью забрала весь полынный цвет радужки. Война оставила после себя лишь молочную белизну, сломанный меч и доспехи, которые больше не пригодятся, а ещё затаивший дыхание замок и тишину.
По крайней мере, молодой господин не погиб, и служанка молодого господина каждый четверг зажигала в честь этого на камидане красный бумажный фонарик, выражая богам свою благодарность.
– Ветерок?
– Я здесь!
Послышался грохот и стук, с каким сбивают локти о косяки и роняют деревянные ширмы. Молодой господин почему-то посмеивался, когда снова что-то ломал себе или мебели, пытаясь самостоятельно добраться туда, куда его обычно отводила пара заботливых рук. Однажды служанка молодого господина спросила, что смешного в его упрямстве и её беспокойстве от этого, и он ответил:
– Я просто знаю, что, когда что-то падает, ты приходишь гораздо быстрее.
И после этого опять врезался в тумбу.
Тогда служанка молодого господина сделала вид, что верит, будто молодой господин, выигравший битву с именем своего сёгуна на устах и переплывший ради этого океан, до сих пор не запомнил расположения всех вещей в комнате. Она подвела его за руку обратно к постели, усадила на мягкий, набитый хлопком футон, позволяя чёрному рукаву ненадолго переплестись с рукавом розовым, волнистым русым волосам – с почти белоснежными от порошков и настоек, а мозолистым пальцам, огрубевшим от рукояти меча, – с покрытыми ожогами от неправильных трав. Тонкие губы изогнулись в улыбке. Пухлые губы укоризненно цокнули. Служанка молодого господина села подле него на колени, расположив рядом мисочку с вязким тёмно-серым бальзамом, и аккуратно, почти ласково сняла хлопковую повязку с его головы.
– Ты такая красивая, – сказал молодой господин.
– Вы меня видите? – обрадовалась она.
– Нет, но я помню.
Она цокнула снова и мягко отвела от своего лица его руку, не дав коснуться того, что осквернило бы эту память и всё испортило. Пальцы вновь переплелись, затем слиплись в бальзаме, а после тронули тем же бальзамом кончики белых ресниц, скрыв