Были у Кёко и другие вопросы, но уже не к нему. Тем не менее она сидела подле футона Кагуя-химе молча, пока, подложив под поясницу подушку, та пила принесённый чай. Пришлось добавить в тот немного тростникового сахара, ибо из-за Сиори со Странником у них закончились все пирожки. А сладкое, рассудила она, Кагуя-химе сейчас нужно даже больше, чем лекарство.
– Вкусно, – сказала она, прислоняя к губам кайму нагретой чашки, но не делая новый глоток, а только вдыхая исходящий из неё аромат. – Ты готовишь замечательный чай, Кёко.
Её ослабленному телу, пережившему вторжение мононоке и продолжающему вынашивать в себе жизнь, всё ещё не хватало собственного жара, и потому Кёко укутала ей ноги, положив под те ещё тёплую жаровню, и чай тоже заварила самый лучший, с редкими мурайя и сотэцу с южных островов, откуда Кагуя-химе происходила родом. Она однозначно узнала их вкус, прищёлкнула несколько раз языком, пока распробовала, и в конце концов залпом осушила половину чашки.
Поднос с едой тоже уже стоял пустой, хотя Кёко не была уверена, что их с Цумики темпура съедобна.
«Поела. Хорошо».
Ещё бы лучше было, правда, если и дальше бы спала: хоть бледность изнеможения исчезла и губы снова алые, как маковые лепестки, сидеть ей явно было тяжко. Во многом, правда, из-за живота, а не последствий одержимости. Нижняя рубашка мягко облегала его, рядом покоился отрез от пояса Акио.
Они обе долго молчали.
– Кёко, я хочу, чтобы ты знала. – Кагуя-химе нарушила тишину первой, когда допила чай. – Я никогда тебя не ненавидела.
Одержимость мононоке выворачивает человека наизнанку: редко когда физически, к счастью, но сердцем и умом почти всегда. Однако ничего своего, чужого или нового, мононоке в человека не привносит – он ключ, а вот человек – уже ларец. Тайны, страсти, прошлое, неприязнь и боль… Всё принадлежит ему, не духу. Кагуя-химе же всегда была достойной, но там, в храме, она была ещё и честной. Прежде всего с самой собой.
Потому и плакала сейчас, заглушая чайной чашкой всхлипы и утираясь рукавом. Волосы, точно рыжий мех, лежали в беспорядке, укрыв под ней футон.
– Её звали Химико, – продолжила она, когда Кёко позволила ей это своим внимающим молчанием. – Твою родную мать. Это её кимоно.
Кёко бегло глянула вниз, на струящуюся жёлтую саржу, мерцающую под прямыми солнечными лучами из-за сёдзи, точно она сама соткана из них.
– Я подумала, оно мужское…
– После Странно-Одетой-Руй многие женщины-оммёдзи начали носить мужскую одежду. С тех пор Странно-Одетой никого больше и не называли. – Кёко показалось, что Кагуя-химе ухмыльнулась, но она не могла проверить: взгляд намертво прилип к кимоно. Оно вдруг перестало казаться Кёко удобным, сдавило грудную клетку и бёдра, отяжелело, словно напиталось воды. – Химико это кимоно не носила, оно должно было стать ей подарком на твоё рождение. Она забеременела сразу после свадьбы. А когда родила, сбежала, в чём была… Прямо с ложа. В окно выпрыгнула, по словам повитух, и исчезла. Господин Ёримаса не хотел, чтоб ты знала. Боялся, что вместе с Акио искать её начнёшь.
– Не начну, – резко ответила Кёко и сама удивилась: голос её даже не дрогнул, хотя внутри дрожало всё. Она ни словом о том, что узнала ещё в храме, ни с кем не обмолвилась, ни одной своей мыслью мать не воскресила. Думать о ней, верить, что и впрямь до сих пор жива, злиться, что не знала об этом раньше, и грезить о встрече – всё то непозволительная роскошь. Нет, безумие. Ведь даже если саднило под рёбрами, точно Кёко ударилась ими о дверной косяк, даже если подушка за прошлую ночь намокла от слёз… – Зачем искать того, кто бросил? Мне не нужна вторая мать. Одной вполне хватает.
Кагуя-химе выдохнула через упавшие на лицо рыжие пряди, прилипшие к щекам. Взгляд – недоверчивый и пугливый, как у той синицы, что однажды упала на землю Хакуро, сломав о ветку крыло, и которую Кагуя-химе помогла Кёко выходить. Она во всём и всегда Кёко помогала. Как это сразу было не ясно?
– За всё тебе спасибо, Кагуя-химе, – сказала Кёко и согнула спину, чтобы прижаться к полу лбом. – Ты ласку мне дала, которую я не видела, заботилась обо мне, как о других своих дочерях, будто ничем я от них не отлична. Волосы мне с малых лет состригала, в онсене мыла, кормила, оби приучила завязывать так, чтобы не стыдно было выйти на улицу. Научила танцу – прекрасному танцу! – и позволила мне совершить глупость, выйти замуж за Юроичи Якумото, чтобы я мононоке изгнала, даже если тебя саму подвергну риску. Бобы с солью вокруг дома каждую ночь рассыпала, защищала меня, как и чем могла, снова танцевала под окном с бубенцами-судзу. Вот что за ночной звон это был все десять дней… За всё тебе, Кагуя-химе, спасибо, – повторила она. – Ты моя мать, и я больше не опозорю твоё воспитание.
Губы, как маковые лепестки, красные, а кожа такая же мягкая. Кёко замлела, когда Кагуя-химе взяла её за щёку, поддела подбородок пальцами и погладила под слепым белым глазом.
– Ты знаешь, что больше не можешь жить в доме Хакуро? – спросила она.
– А?
– По старым негласным законам, если женщина вышла из отчего дома в свадебном одеянии, то она этому дому больше не принадлежит. А покуда порог своего жениха ты так и не переступила, чтобы начать принадлежать ему… Отныне ты свободна, Кёко, и, как взрослая и свободная женщина, ты можешь делать, что пожелаешь. Например, пойти со Странником, куда он поведёт. – Кагуя-химе больше не всхлипывала, но с ресниц на отёкшие щёки капали слёзы. – Главное, храни впредь письма за пазухой, а не в рукавах. Бумага легко выскальзывает.
Она протянула Кёко одну из тех записок, выведенную рукой Юроичи Якумото, что та собирала по всей Камиуре, и в имении доме, и на рынке из чужих сумок, и даже из мусора (при помощи Аояги и чернорабочих, конечно). Одно из стихотворений, ею по небрежности где-то из коридоров дома потерянное. Улика, что помогла Кёко выйти на след мононоке, а Кагуя-химе – на след её собственный.
– Ступай со Странником, – повторила она. – И не возвращайся, пока не станешь великим оммёдзи и не исполнишь мечту своего дедушки.
– Но ты же меня потом примешь обратно, правда? – робко уточнила Кёко на всякий случай. – Скажем, через два года или три, когда все о том забудут… Законы-то, сама сказала,