Снова оторвавшись от Хосокавы, она миновала ещё несколько прилавков – там торговали клубникой и морской капустой – и остановилась под бамбуковым козырьком закрытого в дневное время идзакая[33], где было достаточно просторно, чтобы спокойно поговорить. Глицинии росли на рынке полукругом, образуя своеобразный норэн по всему его периметру. Длинные ниспадающие ветви гладили прохожих по макушкам и верхушкам шляп, многослойные, как подолы женских нарядных кимоно. Кёко засмотрелась на них и на гудящее скопление людей под деревом самым пушистым и раскидистым вдали, а затем перевела взгляд на Хосокаву, как он того хотел, никак не оставляющий её в покое.
– Что ты удумала? – спросил он прямо, но Кёко была к этому готова, поэтому ответила без колебаний:
– Не я, а Кагуя-химе. Это зовётся замужеством и случается со всеми женщинами, когда они взрослеют.
– Ты знаешь, о чём я, Кёко. Я сроду не поверю, что это Кагуя-химе для тебя сама Якумото выбрала. Она никогда жестокой или безумной не была, а только жестокому безумцу сейчас и взбредёт в голову с их семьёй связываться! Подходила ко мне, спрашивала, правда ли то, что на них всего лишь проклятие, а не мононоке… Сразу ясно всё стало. Ты сама попросилась за него! Значит, удумала что-то, а мне не рассказываешь. Может, мне и вправду к Якумото в дом в таком случае заявиться, а? Изгнать мононоке насильно, чтобы ты успокоилась и жила с Юроичи счастливо до конца ваших дней?
– Не смей! – встрепенулась Кёко, но тут же себя одёрнула. Довольный взгляд Хосокавы её уколол, как швейная булавка, случайно забытая портнихой под подкладкой, и она мигом взяла себя в руки. – Сам говорил, что это опасно, без согласия и помощи пострадавших изгонять мононоке. Ещё и бесплатно шкурой своей рисковать вздумал? Не заплатят же без уговора!
– Плевать на деньги! Главное, что глупость тебе не дам сотворить и жизнь свою под откос пустить. Или вообще её лишиться.
– Так ты поэтому здесь?
– Конечно! Я шёл за тобой от самой речки…
– Я не об этом. Я имею в виду, поэтому ты до сих пор в Камиуре?
– А?
– Ты уже три года работаешь геомантом, выучился по старым книжкам, когда дедушка слёг, у Цумики и Кагуя-химе опыта набрался и попутно подрабатываешь, где только сможешь. То писцом у кожевника заделаешься, то дозорным… Я всё знаю, Мичи. – Хосокава сощурился, слушая её внимательно, и агатовые глаза его, раскосые, как у Кёко, стали выглядеть какими-то незнакомыми на знакомом лице. – Ты уже полгода как выплатил долг дому Хакуро за своё обучение. Ты больше ничего ни мне, ни Ёримасе не должен, и ты это знаешь. Особенно учитывая, что провести церемонию и официально записать тебя в реестр Департамента божеств он так и не смог… Так почему ты не уедешь? Почему до сих пор не изгоняешь мононоке по всей стране? Не отправишься, скажем, в столицу? Не поверю, что просто испугался после того случая, и поэтому мечту оставил! Ты геомантию всегда презирал. Значит, всё из-за меня. Точнее, ради…
– Кёко, замолчи.
Ничего не изменилось в лице Хосокавы – только голос, – и опять раздался тонюсенький, мелодичный звон, заставивший Кёко оглянуться по сторонам бегло и заметить, что всё больше людей стекается под ту самую глицинию, словно там раздавали что-то бесплатное, да не безделушки какие-нибудь, а рыбу или мясо. Правда, оттуда же слышалось девичье хихиканье, а значит, то вряд ли обычная еда.
Что же там происходит?
– Прогнать меня пытаешься, смутив? – продолжал донимать её Хосокава, и Кёко вздохнула устало.
– Нет, только открыть глаза на то, на что ты тратишь свой талант и лучшие годы.
– Я знаю тебя, Кёко, а потому знаю и то, что ты делаешь…
– Ничего ты не знаешь, – огрызнулась она.
– Я живу с тобой под одной крышей с пяти лет, – фыркнул Хосокава.
– Под одной крышей, а не кожей. Можешь ли ты утверждать, что знаешь названия всех растений и плодов, которые способна взрастить земля, по которой ты семнадцать лет ходишь? Или, может, ты знаешь названия всех камней в мире, раз ты геомант?
– Почему Юроичи Якумото? – Хосокава будто не слышал её. Тряхнул руками, отчего потёртые рукава его чёрного кимоно задели тёмно-синие подвязанные рукава Кёко. Она увидела под ними кулаки, которые он сжимал и прятал. Такими же сжатыми были его зубы, когда он спросил: – Почему Юроичи, когда есть я? Это из-за шрама?
– Что? – оторопела Кёко и даже прыснула со смеха. – Посмотри на меня. Я похожа на женщину, которая станет отвергать мужчину из-за шрама? Ещё одно доказательство того, что ты меня совсем не знаешь.
Её левый глаз, засеребрённый смертью и почти не видящий, действительно не давал ей таких привилегий – как и многих других. Например, считаться одной из камиурских красавиц подобно Кагуя-химе или той же Цумики, ещё не оформившейся до конца в женщину, но уже несколько раз приносившей домой корзину, набитую до отказа фруктами за счёт ухажёров. Кёко никогда не жаловалась и не гневалась за это ни на родных, ни на судьбу – в конце концов, она мечтала стать экзорцистом, а не женой, – но неизбежный отпечаток на характер это накладывало.
Поэтому Кёко совершенно не представляла, что делать, когда мужчина хватает тебя за обе руки и целует, не спросив сначала согласия.
А поцеловал её Хосокава так, будто ужалил, даже губам стало больно, затем – языку, когда в её рот ядовитым кинжалом вонзился язык его. Яд тот был кислый на вкус, похожий на яблочный уксус, и лился прямо в горло, горел в венах, щипал в глазах, переворачивал верх дном желудок.
«Отпусти, отпусти, отпусти!»
Но он всё никак не отпускал. Оказывается, ничего приятного в поцелуях нет. И в мужском внимании нет. И в любви нет. Только чувство, что тебя берут и не собираются отдавать, даже тебе самой. Кёко бы лучше ещё раз повстречалась со смертью, чем оцепенела бы вот так позорно, позорно же поцелованная у всех на глазах, прямо посреди площади, с зажмуренными глазами, с руками, выронившими сумку, беспомощно стучащими наотмашь по воздуху и чужому лицу. Всё потому, что с мононоке её бороться учили, а с людьми, которым доверяешь, которых к себе подпускаешь и которые делают потом с тобой что хотят, – нет.
Дзинь-дзинь!
– Ай! Ты меня порезала?!
Кёко не резала, но нечто блестящее, витражное и похожее на мотылька с нарисованным человеческим лицом сделало это. Оно перескочило Хосокаве