Хосокава, в коем не текла ивовая кровь, не мог выносить прикосновение к Кусанаги-но цуруги дольше нескольких секунд, а вот Кёко могла. И с тех пор каждый раз, когда дедушка снимал с пояса и откладывал ножны, чтобы сходить в онсен или отужинать, она тихонечко доставала меч и прижималась ухом к его эфесу, пытаясь услышать дыхание Матери Всех Матерей. Гладила, резалась и опять гладила, как дикого зверя – по плоской стороне лезвия вдоль хамона, оставшегося от закалки в небесном огне, как по взъерошенному загривку. Её не пугали ни десять тысяч мононоке, заточённых в нём, ни то, что из-за них меч настолько же проклят, насколько и божественен. Напоследок Кёко всегда обязательно очерчивала окружность ажурной золотой цубы, переплетение трав и цветочных стеблей, которые рассекал на две части хвостом морской змей – одно из воплощений бога Сусаноо. Кожа ската на эфесе с золотыми вставками под ней была мягкой на ощупь, как хлопок.
Неудивительно, что рукоять Кусанаги-но цуруги так хорошо продалась и позволила семье Хакуро забыть о деньгах на целых три года, когда Кагуя-химе отнесла меч кузнецу и отпилила её.
Кёко не могла сказать, что возненавидела её после этого, но обиду затаила тёмную и глубокую, а вид меча с тех пор вызывал у неё свербящую боль, похожую на зубную. Теперь под пальцами Кёко, дотянувшейся до токонома[32], где меч прозябал уже несколько лет, скользила дешёвая тёмно-красная, почти как ржавчина, обмотка, а в просветах её виднелось простое железо. Только гарда осталась, тот самый змей среди трав и цветов, который примыкал к лезвию так прочно, что даже матёрый кузнец не смог отделить одно от другого. Конечно, истинная ценность Кусанаги-но цуруги заключалась отнюдь не в том, сколь богато он украшен, а в том, что любой, кто его держал, никогда не проигрывал мононоке. Когда были детьми, они с Хосокавой всегда наперебой восхищались этим, а после долгих споров и хвастовства замолкали, снова смотрели на меч, затем – друг на друга… И думали об одном и том же:
«Вот бы он достался мне».
– Тридцать первого мая? Разве это удачный день для свадеб?
– Как геомант, я заверяю вас, что весьма удачный. Это год Кролика, в год Кролика конец любого месяца всегда благоприятен, и май не исключение. Или вы переживаете, что подготовка займёт больше времени? Тогда, может быть…
– Ох, нет, у нас ещё с прошлой помолвки всё готово! То есть… Гхм.
Кто-то поперхнулся, закашлялся за сёдзи переговорной комнаты, и жужжащий женский голос, навевающий мысль об осином рое, ненавязчиво подхватил нить разговора:
– Для нас, Якумото, сроки никогда не были проблемой. К чему ждать середины лета? В конце мая кое-где ещё цветут глицинии… Это будет очень красивая свадьба, если сыграть её в одном из горных храмов!
– Но, жена моя… Мы изначально вообще строили планы на август… Сейчас ещё не поймать чернильной рыбы и морского ушка, а какой без них счастливый брак? И дары подготовить нужно, и послать приглашение сёгуну – ну, он, конечно, не явится, но ради приличия, – и слепить много-много моти, не меньше сотни! Так, на всякий случай, вдруг всё же явится, а…
Кёко лезть не стала. Она вообще не изъявила желания присутствовать, когда родители Юроичи Якумото в сопровождении накодо пожаловали в имение на личное знакомство с родителями невестки, и потому теперь Кёко слонялась по имению без дела, перебирала семейные реликвии и параллельно подслушивала. Все свадебные вопросы, как и расходы, ложились на плечи глав семейств, так что Кёко в принципе не должно было там быть. По традиции ей вообще полагалось сидеть под присмотром старшей женщины в покоях, ждать окончательного вердикта – а коль вердикт и так уже ясен, то даты, – и беречь до неё своё прекрасное лицо, здоровье и целомудрие. Вот только никакой старшей женщины, кроме Кагуя-химе, в доме не было, да и прекрасного лица со здоровьем тоже. В наличии было одно целомудрие, но Кёко рассудила, что оно никуда не денется, если она возьмёт с собой сумку с твёрдым плетёным дном и отправится на базар за свежими сплетнями, как делает это каждое воскресенье и вторник с тех пор, как решила дождаться Странника. Заодно поищет эту самую чернильную рыбу да морское ушко и выбросит их обратно в реку, чтобы семья Якумото и то и другое искала как можно дольше.
Ведь Странника в городе до сих пор нет, а значит, и изгонять мононоке рано. Рано жениться. Потянуть бы ещё немного время, а коль всё-таки не сложатся столь удачно звёзды, то…
– И давно это госпожа юки-онна влюблена в сынишку Якумото?
– Не называй меня так!
Она не обернулась, но окрысилась инстинктивно. Инстинкт же тот был родом из детства – бежать, бежать, когда тебя догоняют. Хосокава погнался за ней ещё у ивовых деревьев, обвязанных симэнава, мимо которых Кёко прошмыгнула быстро-быстро, тщетно надеясь не привлечь внимания его и Цумики, вместе с которой он ковырялся в саду. Ещё пятнадцать минут после они играли в какие-то нелепые салки: Кёко бросилась через мост, прочь от имения – и Хосокава следом; она за угол магазина фарфора – и он туда же; она на рынок – он и там попытался её нагнать! Даже один из офуда использовал – «Замри, Кёко Хакуро!», – она едва избежала пленяющих чар, нырнув в уличную толпу. Вот жулик!
Всё это время их обоих сопровождал странный металлический звон, и Кёко всё же обернулась разок, чтобы проверить, не прицепился ли к кому-то из них фурин. Тогда-то Хосокава её и догнал, возле ятая, торгующего той самой гречневой лапшой в устричном соусе. Крытая тележка с жаровней и стойкой для посетителей переехала сегодня поближе к городской площади, где, несмотря на будний день, собралась возбуждённая толпа. Кёко решила, что это из-за глициний: в Камиуре их насчитывалось немного – ивы здесь хозяйничали, а не вистерии, – и те, что были, росли или в крутых горах, куда так просто не поднимешься, или меж пёстрыми шатрами, как раз там, где сушёную чернильную рыбу раньше и продавали. Потому последние и привлекали столько людей: каждому хоть разочек за сезон хотелось распить саке под их ниспадающими ветвями и отведать темпуру, какую готовят из их опавших лепестков.
Когда глицинии облетали, казалось, что дорогу выстилают аметисты, а небо затягивает пурпурная гроза. Увы, жара, душившая Идзанами с начала