Кёко встала быстро и стремительно, оставив Странника лежать. Мононоке крутился вихрем у обломков моста, загнанный к воде императрицей, и хотя лезть между ними сейчас было сродни тому, чтобы соваться между охотничьим псом и кроличьей норой, Кёко это сделала. Взмахнула жёлтыми рукавами, ширмой отделила мононоке от остального мира, возникнув перед ним, и столкнулась со страшным порождением нос к носу.
– Ты не кайбё! – закричала Кёко что есть мочи прямо мононоке в его оскаленную пасть и вдруг увидела, как та, ещё мгновение назад брызжа во все стороны слюной, неожиданно сомкнулась. Это придало ей достаточно уверенности, чтобы закричать опять: – Ты даже не настоящий мононоке! Это всё фарс! Вылезай оттуда сейчас же, Мио!
«Почему ничего не сходится?» – спрашивала себя Кёко снова и снова.
«А потому что тут нечему сходиться», – наконец-то нашла она ответ.
Как невозможно собрать единую картину из осколков множества разрозненных мозаик, так и выдуманные факты, лишь случайно встретившиеся вместе, было невозможно соединить в одну историю.
Потому что никакой истории и не было. Не было ни преступления, ни мононоке, ни убийств.
Это было продолжение бунраку.
И, как самая правдоподобная кукла из всех, которые Кёко доводилось видеть, гигантский чёрный кот молча взирал на неё сверху вниз. Её руки, расставленные в стороны вместе с мечом, уже начали дрожать на весу, пока он всё стоял и стоял над ней без движения. Всё вокруг тоже замерло. По демонической морде невозможно было понять ничего, кроме того, что она перестала улыбаться. Были ли то сомнения, было ли то смирение или же то был страх, но зрачки в жёлтых глазах стянулись в нитку, а то, что отдалённо напоминало ноздри, раздулось. Кёко не оставила мононоке выбора, кроме как лопнуть изнутри и явить все свои тайны. Она знала, что права…
Но почему же тогда случилось не это, а совсем другое?
Бубенцы на кимоно Кёко неистово зазвенели, будто в них вселились духи. Лишь благодаря им она успела среагировать и выставить перед собою меч, отражая разящий выпад серповидных когтей. Кайбё, будь он настоящий или нет, сиганул с такой прытью, будто Кёко поманила его куском мяса, и сила удара пришлась прямо на лезвие Кусанаги-но цуруги. Окажись вместо него лицо Кёко, в которое кот метил изначально, её бы голова треснула от такого пополам.
«Не может быть… Я опять ошиблась?»
Странник вовремя подхватил её под руки сзади, пытаясь помочь устоять, и вместе они упали во второй раз, снова вскопали собою берег, отброшенные в бамбук. Кёко не чувствовала боли – на неё попросту не было времени. Пальцы сжимались на эфесе Кусанаги-но цуруги так крепко, что поломались ногти. Она не отпустила, даже когда летела кубарем, а, приземлившись, сразу посмотрела вниз, проверила… И увидела в красных лакированных ножнах отражение звёзд.
Вдоль берега разметались обрывки бумажных талисманов, порванных когтями. Ничего больше не закрывало его.
– Странник… – позвала надрывно Кёко, судорожно сглотнув.
Голос её дрогнул. Кусанаги-но цуруги тоже задрожал. Она инстинктивно выбросила вперёд руку, а затем скрепя сердце бросила и меч, когда он щёлкнул, обнажаясь сам по себе. Под гардой образовался предательский зазор, как дверь, чтобы выпустить то, что уже устало ждать.
Бамбук, проломленный их спинами, захрустел под поступью вскочившего Странника, тут же поднявшего Кёко за шкирку и дёрнувшего себе за спину, чтобы загородить от того, что сначала было матовым белёсым дымом, а затем за считаные секунды обрело уродливые формы пучеглазого, стоящего на задних лапах кабана.
Меч выпускал из себя облако за облаком.
Второе.
Третье.
Четвёртое.
– Ой-ёй, – выдавил вдруг мононоке-кайбё так же по-человечески, как улыбался всё это время. Только улыбка куда-то делась. Всё это время он стоял в стороне, таращась на меч, выпускавший на свободу мстительных духов, а затем десять его хвостов вдруг поджались, уши пригнулись к затылку, и он бросился в ложе верещащих котов. Но не на них, а к ним, чтобы забиться там под балконы и их обломки. – Извините! Извините! Мы не хотели, честное-честное слово!
– Что? – заморгала Кёко, окончательно перестав понимать, в чём она права, а в чём нет и какого ёкая тут вообще происходит.
Только Странник не выглядел застигнутым врасплох, будто он к худшему из худшего всегда готовился, действительно всё знал наперёд. Подхватил с песка ещё вибрирующий Кусанаги-но цуруги и выверенным движением спрятал его себе в бант под толстый слой оби, так, чтобы тот полностью исчез среди тканей и складок пурпурно-золочёных одежд. Затем Страник прочертил вокруг себя подошвой гэта круг, приняв защитную стойку, и выставил Тоцука-но цуруги, закрывая плоской стороной воссиявшего лезвия половину лица, а всю Кёко закрывая целиком – и мечом, и самим собой.
Ровно четыре девятых дня прошло с тех пор, как Нана запечатала расколотый меч, и потому теперь ровно четыре мононоке стояли перед ними и императрицей кошек, уже оказавшейся по левую от Кёко сторону. Она перебирала золотыми когтями воздух, будто от нетерпения. То, впрочем, при ближайшем рассмотрении оказались вовсе никакие не когти, а тончайшие пластины, надетые поверх них, чтобы сделать те длиннее, твёрже, острее и смертоноснее. Промеж пальцев тянулись цепочки, а кольца, крепящиеся к верхним фалангам, соединялись широким браслетом на запястье, образуя перчатку. Будучи выше Кёко почти на голову, императрица при этом умудрялась быть совершенно бесшумной. Она пригнулась подобно хищному зверю перед прыжком и так же, по-звериному, зашипела. Зрачки сузились, похожие на тот медальон-инро, что бился о её шею поверх жёлто-рыжего кимоно; рот приоткрылся, слюна пеной собралась вокруг клыков. Взгляд её стал диким – не безумным, нет, но и не людским.
И невероятно довольным.
– Двое слева мои, – проурчала она. – Кашима и тэномэ.
«Как она так быстро распознала их Форму?! С первого взгляда! Наизусть всех знает?»
Но ещё быстрее императрица двигалась. Её когти вонзились под горло того, кого она назвала кашима – духом ронина, вернувшимся после смерти защищать своего господина. То был неприлично высокий мононоке-самурай с непропорционально широкими плечами и такими же непропорциональными глазами без радужки, ресниц и даже век («Должно быть, срезали…»). Старые доспехи, искорёженные жестокими битвами – одна из которых наверняка и стала для него последней, – покрывали мускулистое тело, но не могли сойтись у него на груди, ибо та была вывернута наизнанку. Рёбра, изогнутые наружу, напоминали зубцы крестьянских вил. Второй мононоке был ничем его не лучше – голое, обтянутое пепельно-белой кожей существо, бегающее на четвереньках; без глаз, безо рта и без каких-либо намёков на лицо, зато с шестью