Поскольку Странник оставил все её комментарии без ответа, она перешла в наступление. Он как раз уже доел, а она устала пялиться на его грудь и безупречно чистое пурпурное кимоно, под которое так и хотелось просунуть руку – проверить, не вернулось ли ранение, не обманул ли он её тогда и не продолжает ли обманывать сейчас.
– Да, есть кое-что, – ответил Странник наконец, когда перестал отлеплять языком что-то с внутренней стороны своих зубов и морщиться. Он на Кёко почти не смотрел, выглядывал кого-то в партере, щуря глаза, сегодня кажущиеся Кёко особенно зелёными, прямо как растущий по сторонам бамбук. – Но не уверен, оно ли это.
– Посвятишь?
«Конечно нет», – догадалась она. От этого её тревога стократно возросла: она сама-то ничего важного так и не выяснила, проспала всю ночь, всё утро и даже день и теперь чувствовала себя рядом со Странником бесполезной. Наверное, именно этого он и добивался – держать её в стороне простым наблюдателем.
– Можешь не говорить мне Желание и Первопричину, – уступила в конце концов Кёко, стараясь не ёрзать на месте от предвкушения, чтобы не выглядеть ребёнком. – Но скажи, какой у нас план. У нас вообще есть план?
– Разумеется, есть. Он всегда один и тот же. – Странник обернулся к ней и улыбнулся широко, демонстрируя верхние и нижние клыки. – Давай смотреть спектакль.
Стоило ему это сказать, как спектакль действительно начался, хотя Кёко была уверена, что до него ещё целый час. Быть может, время в императорском дворце попросту шло так, как его ощущали кошки: светлая половина дня проносилась в мгновение ока, а затем началась долгая серебристая ночь. Серебрили её те самые звёзды, вдруг вспыхнувшие над озером одна за другой. Правда, сколько бы Кёко ни вглядывалась, она так и не нашла нигде ни луну, ни хотя бы её краешек или половинку. Пока голубые фонари в расписанной бумаге не зажглись над трибунами, по очереди оплывая и подсвечивая ряды, Кёко в принципе не видела ничего, кроме Млечного Пути, который, по преданиям, и был той парчой, что ткала звёздная принцесса. Или же звёздная кошка.
– Джун-сама идёт! Это Джун-сама!
Заслышав благоговейный шёпот со всех сторон, Кёко внезапно поняла: ночь опустилась, потому что пришла императрица кошек и привела её с собой.
Звуки стихли, даже шум рынка, – остался только шорох, который тянул за собой длинный, струящийся подол утикакэ, расшитый хрусталём. Его золото вспыхнуло в темноте на периферии зрения Кёко, как искра, и она тут же повернулась вместе с остальными, чтобы склониться перед Её Величеством. За ней шествовала свита из пяти приближённых кошек, но Мио среди них не было. Хотя это считалось неприличным, Кёко едва не свернула шею, чтобы рассмотреть императрицу как следует; то, как плавно и грациозно она поднимается по лестнице, чтобы занять место в своей богато украшенной, возвышающейся над всеми ложе.
То был больше не траурный цветок с многослойными лепестками или неподвижная красавица из мрамора, ставшая нетленной частью трона. То была женщина высокая – выше, чем Кёко её себе представляла, – и статная, с выдающимися изгибами, которые у жителей Идзанами было принято ровнять в прямую линию тугими поясами, а у кошек, очевидно, наоборот, подчёркивать. Лицо бесстрастное, белое и матовое, но вовсе не слой пудры, а её собственная кожа. Губы алые, как бутоны роз, пухлые и нежные. Каждый раз, как её чёрные кошачьи уши подёргивались, реагируя на поклоны подданных и слуг, золотые кольца в них позвякивали.
«Величественная», – шепнул детский восторг в Кёко.
«Обольстительная, как гейша», – произнесла женская, но светлая зависть.
«Гордая, непреступная, сильная. Эта сила стальная, как танто, спрятана в длинных мягких рукавах», – заметила наутро оммёдзи.
«Настоящая императрица кошек».
Как только она заняла своё место в ложе, что выступала над остальными и напоминала дно изящной шкатулки, обвязанной парчовыми лентами и хризантемами, весь зрительский зал наконец-то позволил себе вздохнуть. Тишина, однако, не разверзлась, а стала только звонче. В ней было хорошо слышно, как платформа на воде приходит в движение и разворачивается, усеянная вдруг вспыхнувшими жёлтыми огнями, настолько яркими, что на секунду у Кёко зарябило в глазах, и ей показалось, что снова наступил день. То была мавари-бутан – вращающаяся сцена, причуды которой в детстве поражали Кёко до глубины души. Каждый раз, когда она пробиралась по камиурским крышам на выступления разъезжих уличных трупп, она больше смотрела на декорации, нежели на игру актёров: на то, как из-за их спин восстают целые города, леса и горы и как они складываются обратно, а затем, всего лишь выворачиваясь наизнанку, являют совершенно новые дивные миры. Такая сцена позволяла актёрам без пауз и перерывов переходить от одного акта к другому, меняя место действия буквально по щелчку пальцев.
Вот и сейчас всего один поворот на воде – и вместо пустой платформы перед тесно рассевшимися зрителями возникли стены храма почти в натуральную величину: красные ворота, камфорные деревья, обвязанные симэнава, и маленький алтарь с бронзовым зеркалом. Всё из раскрашенной бумаги, но будто бы из дерева и камня. Крепкие, сияющие и такие натуральные, что у Кёко закололо от тоски по дому и даже по кагура где-то в подреберье.
А затем из-под пола вдруг вынырнул не человек и даже не кот, а кукла.
«Так это бунраку?» – удивилась и одновременно восхитилась Кёко. Кукольный театр! В Камиуре таких не ставили, обычно дедушка разыгрывал их для неё и сестёр, используя маленькие резные фигурки из сакаки, которые мастерил между заказами и ритуалами. Настоящих кукол, созданных специально для бунраку, Кёко никогда вживую не видела. Она знала, что обычно они высотою не больше половины кэна, но та, что появилась на сцене, была почти в человеческий рост. Лицо, нарисованное, тоже было совсем как настоящее. То, что это и вправду кукла, доказывал только «бряцк!» на каждом её шаге при повороте шарниров. И никаких кукловодов позади, которые обычно одевались в чёрное, чтобы казаться незаметными, – там действительно никого не было. Кукла двигалась сама собой, но Кёко, как более-менее опытный – теперь – оммёдзи, могла различить некоторую размытость её очертаний, словно её обволакивал туман. То явно были чары.
– Я, юная госпожа из семьи обедневших аристократов, смиренно принимаю судьбу, кою уготовила для