– Уверена, уж обо мне-то точно наговорили всего-всякого. Возможно, часть этого даже правда.
– Не переживай, золотко, – она сжимает мою руку. – Я хочу быть твоей подругой.
Тем вечером перед ужином Эдди сидит за пианино, разложив свой набор инструментов настройщика. Я сижу рядом с ним на банкетке. С самого прибытия Кэт, которое случилось два дня назад, он много времени проводит в своей комнате. Я помалкиваю, дожидаясь, пока Эдди скажет то, что ему хочется сказать о Кэт или о чем угодно другом, но он ничего не говорит, поэтому я задаю вопрос:
– Что ты о ней думаешь?
– У меня еще не сложилось мнение. – Он кладет на пианино камертон. – Пахнет она хорошо.
– Она говорит, что хочет быть моей подругой.
– Мне она сказала, что не собирается пытаться занять место моей матери. – Он ударяет камертоном по колену, тот вибрирует и издает мелодичный гул, и Эдди нажимает одну из клавиш, потом некоторое время прислушивается. Камертон и струна издают одинаковый приятный звук. – Но именно это она и сделала. Заняла мамино место.
Следующим утром Кэт стучится в дверь классной комнаты.
– Вы не против, если я с вами посижу?
В руках у нее тарелка свежеиспеченного имбирного печенья.
Может быть, я и против. Я изо всех сил стараюсь наладить дело в этой классной комнате, и у меня уже получается, но еле-еле, и новая миссис Кинкейд мне здесь уж точно не нужна.
Я бросаю взгляд на Эдди, ожидая увидеть вспышку гнева или злобы – женщина, которая заняла будуар его мамы, теперь вторгается и в его классную комнату, – но он просто пожимает плечами.
Решать мне.
– Кэт, у нас тут немного тесновато, – говорю я, – к тому же Эдди и без того думает, что со мной здесь на одного учителя больше, чем надо.
– О, не волнуйся насчет меня, золотко! Я здесь для того, чтобы чему-нибудь поучиться. – Она ставит тарелку с печеньем на стол Эдди. – Я могу втиснуться в то маленькое угловое креслице и обещаю, что не буду никого раздражать.
Кэт одаривает меня самой обезоруживающей улыбкой. Я не хочу, чтобы она была здесь. Это моя первая мысль. Но, в конце концов, мы обе в одной и той же непростой ситуации, обе пытаемся завоевать благосклонность одного и того же требовательного мужчины и мальчишки с характером. И я должна дать этой женщине передышку.
– Присаживайся, – киваю я.
Эдди берет печенье, надкусывает и кивает. Он рассказывал мне последние новости о солнечном затмении, и Кэт просит его начать сначала. Она то и дело перебивает, бросая реплики типа «ой, ну ничего себе» и «чудесно, я и не представляла» – и вскоре Эдди уже поедает очередное печенье и объясняет ей про скорость света, в то время как она лучится в ответ все той же обезоруживающей улыбкой. Кэт в этом мастерица, она умеет привлекать людей и заставлять их раскрываться.
Вечером звуки пианино, на котором играет Эдди, наполняют дом. Это новая пьеса, медленная, как и бо́льшая часть того, что он играет, но нежная, а не печальная. Затем слышно, как вступает вторая пара рук. Это дуэт. Я заглядываю в залу и вижу, что Эдди с Кэт сидят бок о бок.
Кэт приходит в классную комнату и на следующий день, и через день, каждый раз принося поднос то с кремовыми профитролями, то с сахарными печеньицами. Потом они с Эдди каждый вечер играют на пианино. Но, чем бы ни была занята Кэт, она непременно встречает Герцога у входной двери, когда он возвращается домой. Она приносит для него графин с виски, разминает ему плечи и слушает, как он рассказывает о своем дне, о решениях, планах, решенных проблемах, отложенных проблемах.
– Эта женщина нравится мне даже сильнее, чем казалось поначалу, – говорит мне Герцог через две недели после того, как привез Кэт домой. – Она великолепно поддерживает беседу.
Потому что позволяет говорить тебе одному, думаю я, но вслух соглашаюсь:
– Она отлично умеет слушать.
И добавляю:
– И проводит очень много времени в классной комнате.
– Она мне рассказывала. Говорит, что помогает тебе.
– В этом классе маловато места для двух учителей.
Не успевают эти слова вылететь из моего рта, как я понимаю, что совершила ошибку. Они прозвучали так, будто я жалуюсь, а Герцог терпеть не может тех, кто жалуется.
– Ты же умная, – говорит он мне. – Вот и разберись с этим как-нибудь.
Глава 8
Герцог всегда берет что-нибудь почитать – когда ему не с кем поговорить, это еще один из его способов занимать себя делом. Он получает газеты со всех концов штата, и я каждый день просматриваю их, чтобы суметь поддержать разговор за ужином. Еще я начинаю читать книги из высокого, от пола до потолка книжного шкафа, тянущегося вдоль одной из стен библиотеки, взрослые книги, которые мне было слишком рано читать прежде, – такие, как «Великое восстание»[4] и «Письма торговца своему сыну»[5], – но в данный момент я просматриваю «Дэнвиллскую пчелу», и там есть статья, от которой у меня пар идет из ушей: какой-то газетчик бранит женщин, занимающих рабочие места, которые нужны мужчинам, разглагольствуя о том, что одно дело женщинам работать, пока мужчины воюют, но теперь, когда они вернулись, патриотический долг женщин – вернуть мужчинам их прежние рабочие места, чтобы они могли заботиться о нас, женщинах.
Этому скудоумному газетному писаке следовало бы высунуть нос из своего кабинета и посмотреть, как устроен мир. Он мог бы взять у меня интервью об этом. Или у тетушки Фэй. Потому что иногда мужчины о женщинах не заботятся. Вот потому-то нам, женщинам, и нужны наши рабочие места.
Борьба за рабочие места. Вот чем сейчас занимаются по всей стране, и вот чем занимаюсь я здесь, в Большом Доме, вот только борюсь я не с мужчиной, борюсь я с другой женщиной, потому что, читая газеты, одновременно слушаю, как Эдди с Кэт разыгрывают один из своих дуэтов – Кэт смеется и признает себя виноватой всякий раз, как кто-нибудь из них берет неверную ноту, – и я знаю, что мои дни в качестве репетитора Эдди сочтены, что Кэт меня вытесняет, и задаюсь вопросом, значит ли это, что я возвращаюсь в Хэтфилд.
И тут звонит телефон в холле – за двумя короткими трелями следует одна длинная: сигнал о том, что звонок адресован Большому Дому. Мэтти по-прежнему каждый день приходит планировать ужины, по-прежнему держится за