Желание то сохранить ребёнка, то удалить эмбрион грызло Варю всю беременность. Впереди вертелись лишь грызущие умозаключения о дальнейшей жизни на смешные декретные и закономерный вопрос, не сгниют ли к совершеннолетию ребёнка и так дышащие на ладан социальные институты.
Варя нашла в себе смелость совершить то, о чём мечтают тысячи женщин. Она закрыла дверь перед собственным малолетним сыном, не в силах больше выносить его. Подняла с пола тяжеленную сумку, повертела ключ в замке и ускакала. Поменяла работу, адрес, забыла друзей. Лишь с матерью остались молчащие разговоры в темноте, после которых Варя забиралась на спинку дивана и пялилась на трассу. Только там для неё и осталась жизнь, остальное отмерло. Но с каждым днём она вспоминала прежние силы, отращивала заново желание волочить ноги. Величайшей ложью её жизни оказалось счастье материнства. Ребёнок, которого она не хотела, не стал желанным, когда появился на свет.
Длинной меланхоличной чередой восставали воспоминания до рабства, когда маленькое, лишённое разума существо полностью зависело от её воли, пило из неё сок. Воспоминания о счастье простого познания мелочей бытия. Счастья открытого разума, продвижения по пространству и времени. А не клетка посреди мегаполиса с детской кроваткой в качестве эшафота. И не осточертевший муж, приходящий домой с перекошенным лицом, будто и жена, и ребёнок помешали его наполеоновским планам. Он игнорировал ужас в её заспанных глазах с кругами под ними. Брал на руки сына, целовал его в макушку и, выполнив отцовский долг, отправлялся к компьютерному столу, а Варя порывалась закричать, что днём она вместе с этим сыном едва не выбросилась в окно, когда тот не смолкал сутки.
Всё стёрлось, растопталось… Влюблённость в мужа, планы на будущее, надежды. Но вместо крика она выпускала из себя только беззвучный воздух и начинала задыхаться. Вымолвить Варя не могла ничего, как будто заразилась каким-то вирусом тишины и невидимости – тысячелетним женским проклятьем. В ней цвела ненависть ко всем ветвям собственной семьи, оставившей её расплачиваться с этим в одиночку, хотя они-то громче всех и кричали о необходимости наследника. Помощь она уже не просила – не хотелось в ответ слышать, что надо было думать раньше. Откуда она могла знать?.. Никто не раскрывал правду.
Ни единой свободной минуты, никакой оглядки на себя. Обслуживающая машина. Череда повторяющегося ада, бессилие и постоянное чувство вины за то, что не чувствует столько любви, сколько должна, судя по полотнам Ренессанса. А ещё истовое желание вернуть всё как было и поступить иначе, не поддаваясь на уговоры мужа, жизнь и тело которого не изменились вовсе. И страх. За ребёнка, за себя, за то, что так, застопоренная, и кончится жизнь.
– Женщина не предназначена для долгой любви к мужчине, – заключила Варя. – На каком-то этапе ей хочется уничтожить его, раздавить, как бы в противовес тому, что она создала. И спустить в унитаз его ребёнка. Потому что мы давно не животные и не живём исключительно инстинктами. Желание рожать уже давно навязываемое обществом, трансформировавшийся страх одиночества. Спроси у многих женщин: почему они хотят стать матерями? Они начнут врать, что так они хотят сами, в лучшем случае – что это их предназначение. Но по сути они просто боятся не выполнить главнейшую социальную роль, на которую их обязывает общество. Они не хотят подарить кому-то жизнь, не испытывают тонны нежности к беззащитному существу, которого даже ещё нет. Они лишь мечтают о кукле, которая забьёт гигантскую дыру в их жизни. А выходит ещё один несчастный человек. Думаешь, откуда столько садистов в мире? Матери всех любили, что ли? Каждому зайке по лужайке досталось? Нам пытаются всеми силами глаза на очевидное залепить. Отсутствие видимых волнений – за это ратуют любительницы сидеть дома, чтобы их оградили, задавили и задушили, имитируя заботу, – обман и деградация. За беззаботной жизнью под крылышком всегда запрятано злоупотребление властью, как только женщина оказывается особенно уязвимой и чувствительной. Долгие браки – извращение, созданное патриархатом, заставившее женщин терпеть и подавлять свою звериную сущность в угоду социуму, обезумевшему от человеконенавистнических религий. Кто-то из двоих должен быть терпелив, чтобы на его плечах держалось всё дерьмо. И почти всегда это женщина – отнюдь не по осознанному желанию.
Мира чувствовала какую-то недоговорённость со стороны Вари, которая придавала ей дополнительные измерения. Душа клокотала.
– Но ты же…
– Что?
– Снова… беременна.
Варя неотрывно смотрела на Миру без всякого удовольствия.
– Кто сказал тебе?
– Арсений.
Варя поражённо смотрела на неё.
– Милая, я не могу быть беременна, – отозвалась она, немного погодя и тяжело выдыхая. – Между мной и Арсением не было ничего, кроме разговоров.
30
Арсений вроде и сострадал людям, но при этом ярко видел их пороки и эти пороки не оправдывал, а высмеивал. Усталость мыслящего человека, ежедневно сталкивающегося с изъянами людей, была сперва понятна Мире. Она понимала многое в нём, что не хотела бы.
– Признавать свои пороки отнюдь не значит их исправить, – говаривал он. – Наоборот, некоторые упиваются ими и даже раздувают.
Заговорённый роман Вари и Арсения, тайна для Миры, в которую хотелось проникнуть, обернулся очередным тотальным непониманием двух автономных личностей.
Разгадка всплыла в череде пугающих необратимой явью будней. Арсений в силу каких-то туманных идей так и не решился переступить с Варей грань между зыбкостью платонического и страшащей бездной в глубине женского тела.
Арсений пытался убедить Варю, что таким образом он уважает её, и она даже верила, хоть с каждым днём сложившаяся ситуация всё больше внушала ей неуверенность и неприятные вопросы без ответа.
Арсений прилежно доказывал всем, что нежно заботится о Варе и превозносит её. Но она смутно ощущала, что он ищет лишь зеркало, в котором будет выгодно отражаться. Его толкала вперёд потребность прикасаться к лучшему себе, но всё же себе, а не другому в обличье женщины. Спаситель, отвлёкший от трагедии материнства, любил её, но будто как женское составляющее собственного эго.
Арсению донельзя противно было видеть в Варе живую женщину со своими неискоренимыми физиологическими процессами, вросшими в её плоть. Он не желал замечать, что она способна не только извлекать из своего тела боль и тычки, но и завораживать.
Неразгаданная любовь трансформировалась лишь в отторжение со стороны Вари. Мира удивилась, почему Варя не чувствует ещё желание мести на уровне более глубоком, чем