Но прежде чем он успел вмешаться, Р-5 вдруг пыхнул чем-то, похожим на облако хлопьев, затем резко сорвался в крутой вираж и рванул прочь, оставляя за собой странный, переливающийся след.
Иван мимолётно подумал, что ему это что-то напоминает, но времени на размышления не было.
На всякий случай он дал несколько коротких очередей перед носом «Шторьха». Тот, вместо того чтобы попытаться уйти, лишь покачал крыльями, явно подавая сигнал.
Ага, значит, сдаётся!
Вдали показалась основная группа «чайников», спешащая влить свою порцию веселья в этот и без того хаотичный день. Иван тяжело вздохнул и снова бросил самолёт в вираж, пролетая теперь уже мимо своих, мимо «Шторьха», покачивая крыльями, размахивая рукой из кабины, показывая, что стрелять в это воздушное недоразумение не надо.
Поначалу он не был уверен, что его понимают. Но после нескольких заходов, когда «чайники» перестали пытаться немедленно сбить «Шторьха», а тот упорно продолжил держать курс на Сото, Иван выдохнул.
Ну и история.
Так вся эта толпа — потрёпанный «Шторьх» с франкистскими знаками, вереница «чайников» со всё ещё дымящим замыкающим, шедшая сзади, словно цепочка гусят за матерью, и наворачивающая над ними круги пара «ишаков» — дотелепалась до аэродрома в Сото…
Вторая половина июня 1937 года.Талавера-де-ла-Рейна, штаб авиационного командования националистов.
Кнюппель листал газету, лениво посматривая в окно. Его эскадра только вчера перебазировалась в Талаверу-де-ла-Рейну, и он едва успел устроиться, как его снова выдернули в штаб.
Он раздражённо сложил газету, когда в комнату влетел дежурный, бледный и взмыленный.
— Герр гауптман, вас срочно вызывают в штаб!
— Да чтоб вас всех… — Кнюппель откинул газету на стол, встал, поправил ремень и направился к командному пункту.
В Авиле он был самым важным боссом, а тут — всего лишь командир одной из эскадр, и положение это его откровенно бесило. Позавчера позвонил сам генерал Шперле — громыхнул трубку так, что в ухе звенело, и, тряся своими брылями, приказал срочно перебросить все новые машины в Талаверу. В Авиле оставили лишь звено старых «Хейнкелей» для патрулирования. Судя по тому, как в последние дни в Талаверу стягивалась авиация, что-то намечалось.
На командном пункте его тут же отловил старый приятель из штаба и, шепнув заговорщически, спросил:
— Знаешь, что отмочил твой Капутнахер?
Кнюппель скрестил руки на груди, сощурился и пошутил:
— Что, опять напился, потом самолёт въехал в сортир, и после этого потерял управление?
— Почему в сортир? В какой-то сарай на ферме въехал! — удивился приятель. — Его там чуть вилами на колбасу не разделали. Как только вы перелетели сюда, на аэродром в Авиле был массовый налёт республиканцев. Так он, один, представляешь, вступил в бой с шестью «Ратами»! Они прикрывали десяток «Попагайо», но он сорвал налёт на аэродром, только пару зданий немного повредило.
— Да ну нахер⁈ Капутнахер⁈ Да не может быть! Он что, совсем с ума сошёл? — Кнюппель аж приподнял бровь, точно зная «храбрость и отвагу» своего бывшего подчинённого.
— Нет, подожди, слушай дальше. Наземные войска подтвердили бой и сбитие! И даже одного «Попагайо» он сбил, ну или здорово повредил, тут правда мутная история! Самого его тоже сбили… и, не поверишь, ранили в задницу!
Приятель заржал, хлопнув Кнюппеля по плечу.
— Опять в задницу⁈ — совершенно искренне удивился гауптман.
— Ну, я ему портки не держал, но, по слухам, именно туда! В общем, его отправили в Рейх лечиться как героя, и говорят, его снова представили к награде!
Кнюппель, чертыхаясь, направился в штаб, мысленно думая, что самое время разжиться бутылкой коньяка и нанести визит к дяде Капутнахера, глядишь, и получишь свою порцию плюшек. С вареньем.
Бравый гауптман шёл и удивлялся, прикидывая, сколько же ещё сюрпризов ему преподнесёт эта война.
Вторая половина июня 1937 года. Аэродром Сото в окрестностях Мадрида.
После приземления Иван направился к толпе техников и аэродромного люда, обступившей немецкий самолётик. Раненого пассажира уже вытащили и теперь устраивали на носилках, готовясь тащить в медпункт, а затем вероятно в госпиталь. Хренов тоже уже выбрался из кабины и теперь стоял, общаясь с русско-испанской тусовкой, которая с интересом рассматривала его и экзотический трофей.
На посадке амортизатор Штрорьха сдох, отчего от скакал по полосе заваливаясь на больную ногу и теперь стоял слегка покосившись на бок.
Надо сказать, оба прилетевших выглядели как последние оборванцы, а от них так разило бензином, что подходить ближе пяти шагов мог только человек с абсолютно атрофированным обонянием.
Иван подождал, пока Хренов его заметит, и только потом подошёл ближе.
Хренов, увидев его, радостно заулыбался, вытер грязнющую руку о комбез, посмотрел на неё, засомневался, потом махнул ей в воздухе и бодро выдал:
— О! Привет, парашютист! Ну что, в расчёте⁈
И тут же заржал, довольный своей шуткой.
Иван не заметил, как губы сами собой растянулись в дурацкой улыбке. Он протянул руку Хренову, не обращая внимания на слой грязи. После чего взял его за локоть и оттащил чуть в сторону, подальше от ушей любопытствующих.
— Слушай, тут тобой особисты интересовались, — тихо сказал он. — Меня тогда после прыжка меньше трясли, чем тебя выспрашивали. Я им рассказал только то, что официально положено было долдонить, но… ты там, это… поосторожнее, что ли.
Он взглянул на Хренова чуть внимательнее. Тот перестал ухмыляться, на секунду задумался, потом усмехнулся краем губ.
— Спасибо, парашютист, понял, принял, обработал. Справимся!.
И подмигнул.
Вторая половина июня 1937 года. Советское представительство, отель «Палас», Мадрид.
Лёха с блаженной улыбкой развалился в тени какого-то сарая, вытянув ноги и прикрыв глаза. На солнце весело колыхались его постиранные пожитки — комбинезон, рубаха, кальсоны и носки, — а сам он наслаждался редким моментом отдыха, будучи облачённым в одни шёлковые труселя по колено. В аэродромном душе удалось отмыться, отскрести слой грязи и копоти и как то постирать вещи. Теперь он наконец мог почувствовать себя человеком. Впервые за долгое время от него не воняло смесью бензина, машинного масла и чего-то трудноопределимого.
Именно в этот момент на него и налетела буря.
— Попался! — радостно завизжала рыжая фурия в летнем платье, внезапно вынырнувшая буквально из воздуха.
Лёха успел только моргнуть, а Наденька уже ловко оседлала его, разглядывая в упор, словно высматривая что-то особенное. Потом она вдруг наморщила носик и заявила:
— А что это от тебя так бензином несёт⁈
— Эээ… — Лёха почувствовал, как все его жалкие