— Но ведь этот подлец прилюдно обозвал Рафаэля ублюдком, — едва слышно ввернула Матильда.
— Однако, — продолжал Харсдорфер, делая вид, будто не слышал слов Матильды, — однако его опасная сущность проявилась и в отношении тебя самой. Ведь ты прекрасно видишь, какой опасности себя подвергаешь по собственному легкомыслию. Легенды рассказывают о чудищах с блестящим оперением и чарующим голосом сирен, которые околдовывают человека до такой степени, что он как бы по своей воле падает в их объятия и им остается лишь проглотить его без всякого с его стороны сопротивления. Так дело обстоит и с Рафаэлем.
Однако, дорогое дитя мое, первый большой шаг им уже сделан. Рафаэль вел себя по отношению к тебе недостойно, в этом и состоит первое и более чем достаточное основание для того, чтобы ты поборола свою страсть. Ты — добродетельная и благонравная девочка, так что с легкостью преодолеешь свое чувство. Да, дорогое дитя мое, ты имеешь полное право, более того — ты просто не можешь простить неистовому юнцу его поступок.
— О Боже! — воскликнула Матильда. — Да ведь я ему давно все простила.
Господин Харсдорфер до такой степени испугался этой неожиданной для него вспышки дочери, что поставил на стол бокал с вином, который уже успел поднести ко рту. Но госпожа Эмерентия глядела на него с таким выражением, которое яснее ясного говорило: «Разве ты мог ожидать чего-то другого?»
Не дожидаясь родительских возражений, Матильда заговорила со все возрастающим жаром:
— О Боже, дорогие мои родители, ангелы на небе не осудят Рафаэля за его поступок. Ибо, как сквозь черную завесу, сияет его благородная чистейшая душа, словно яркая звезда на небосклоне.
Когда заносчивый Хольцшуер смертельно оскорбил его — а вы, дорогие мои родители, должны знать, что человек, во всем завидующий моему Рафаэлю, бросает ему упрек в незаконном рождении лишь на том основании, что его родители соединены брачными узами именно католической церковью. Правда, когда Рафаэль его повалил и выхватил этот ужасный нож, о-о! Этот страшный, страшный нож! Сколько раз я его…
Матильда запнулась и обеими руками прижала к лицу платок, задыхаясь от долго сдерживаемых рыданий.
Отец и мать Матильды молча смотрели на дочь, ожидая, что за слезами последует приступ горчайшего раскаяния и самоуничижения. И господин Харсдорфер решил, что ему надлежит как-то облегчить дочери этот приступ раскаяния спокойными, рассудительными словами.
— Если ты не станешь с ним видеться, — промолвил он, — но будешь все время помнить о его совершенно безобразном поведении на Галлеровом лугу, то мало-помалу ты к нему охладеешь и любовь твоя погаснет.
— О Боже! — не сказала, а прямо-таки вскричала Матильда. — Что вы такое говорите, отец, что вы говорите, — я перестану его любить, его, кем жива моя душа, кто для меня все, вся моя жизнь?! Каждая капля крови моего сердца струится в его груди. Он — животворная искра, зажигающая огонь в моей душе. Без него все вокруг для меня мертво и постыло. С ним — небесное блаженство и радость. Так что и я живу в груди Рафаэля. Ах! Быть любимой столь страстно! Столь страстно!
Когда он увидел меня на Галлеровом лугу, в нем мгновенно вспыхнуло пламя любви, и из его усг потекла песнь, полная неземного восторга. О, что это была за песнь! Старейшие мастера кивали ему в знак одобрения, у всех поголовно грудь распирал восторг при пении моего Рафаэля, а когда он состязался с другими за певческий приз — о Боже! Его песнь огнем растекалась по моим жилам, у юношей взволнованно билось сердце, а уж девушки — те тщились скрыть, как завидуют они моей любви: их губы кривились в презрительной ухмылке, а в глазах стояли слезы одиночества и тоски! И, проклиная моего Рафаэля, каждая из них чувствовала: какое блаженство быть на моем месте! Оставить его, перестать любить моего Рафаэля, — нет, никогда! До последнего вздоха он будет мой! Он всегда будет мой! Навсегда мой! Навсегда!
— Итак, я вижу, — сказал старик Харсдорфер, в сердцах вскочив с кресла, — итак, я вижу, что дух зла, вселившийся в его душу и толкающий неистового юношу к гибельным поступкам, уже овладел и твоей душой. Испорченная девчонка, разве когда-нибудь порочное сладострастие заставляло бурлить кровь в жилах твоей матери, которая и в том возрасте, когда любовное пламя горит особенно жарко, была воплощением приличий и девичьей скромности?! С ее уст разве срывались когда-либо такие слова, какие вылетают из твоего рта? Что ж, уходи от нас, отвергнутая дочь, у тебя больше нет отца, уходи, беги с ним, ибо такой адский замысел наверняка уже давно созрел в голове злодея, который тебя преследует. Кончай жизнь нищей и опозоренной в глазах всех.
— Нет! — воскликнула Эмерентия, заливаясь слезами. — Нет, отец, этого не сможет и не станет делать наша благонравная девочка! Она сейчас на время как бы ослепла. Нет, не то, она, конечно, всем сердцем любит своего Рафаэля, но разве из-за этого сможет покинуть отца с матерью?
— Никогда в жизни, лучше умереть! — простонала Матильда.
Господин Харсдорфер в эту минуту осознал, что был чересчур жесток с дочерью, и трогательный вид двух совершенно убитых горем женщин сделал эту мысль более весомой. Он осторожно поднял с полу Матильду, рухнувшую перед ним на колени, нежно пригладил локоны, упавшие на ее лилейный лобик, и сказал ласково, почти просительно:
— Крепись, дорогая моя девочка, может, то было какое-то мгновенное наваждение, заставившее тебя позабыть о самой себе.
Матильда, вмиг взявшая себя в руки — ни слезинки в глазах — уставилась на отца странным взглядом и спросила сдавленным голосом:
— Отец, может, вы утаили от меня какой-то подлый поступок, совершенный моим Рафаэлем? Так откройте мне теперь эту тайну. Ибо, клянусь Господом, до сих пор вы не смогли сказать ничего, что представило бы Рафаэля низким человеком, недостойным моей любви.
Харсдорфера явно смутили эти слова.
— Ну, так и быть, — выдавил он наконец, — сходи, дитя мое, принеси сюда низенькую скамеечку и сядь между нами.
Снисходительному читателю, имеющему склонность к благородному искусству живописи и умеющему извлечь из слов текста вполне зримые персонажи, здесь представляется возможность вообразить себе небольшой, но очень уютный кабинет. Ибо иначе, как уютной, эту картину, пожалуй, не назовешь: писаная красавица с точеной фигурой — Матильда в прелестнейшем утреннем платье — сидит меж отцом и матерью, внимательно