— Дорогая моя, любимая девочка, — начал Харсдорфер, — чтобы тебе убедительно показать, что мое предубеждение против Рафаэля основано на выводе, безошибочность которого давным-давно доказана мировым опытом, я вынужден больше рассказать тебе о несчастном отце Рафаэля, отвергнутом всеми Дитрихе Ирмсхефере.
Отец Ирмсхефера был золотых дел мастером, как и отец Дюрера, и они так дружили, что водой не разольешь. Сыновьям надлежало обучаться делу отцов. Однако вскоре в обоих мальчиках проснулась тяга к живописи, и уже в ту пору у Ирмсхефера проявился буйный и строптивый нрав: в отличие от Дюрера он не отдавал своей склонности часы досуга, прилежно и с любовью трудясь, а просто в один прекрасный день отшвырнул в сторону весь инструмент, помчался к отцу и заявил, что тотчас же уйдет из родительского дома куда глаза глядят, если отец не определит его немедля в обучение к живописцу. Было решено отправить обоих мальчиков в Кольмар к известному художнику Мартину Шёну. Но тот к этому времени умер, и мальчики попали в обучение к Вольгемуту.
Здесь-то у обоих вскоре открылась необычайно богатая палитра выдающихся талантов. Работы юношей вызвали изумление мастера. Однако полная противоположность их характеров уже в ту пору проявилась со всей определенностью, и старый благочестивый Вольгемут увидел, к своему глубокому огорчению, что Альбрехт впитывает дух искусства с той благочестивой почтительностью, какая живет в душах старых немецких мастеров, в то время как Дитрих, наоборот, влекомый странной тягой к земному, желал видеть в живописи лишь совершенное и правдивейшее подражание чувственно воспринимаемым явлениям. Так, тайком отбираемые им для изображения предметы уже вызывали у мастера неприятие, поскольку были заимствованы из языческих сказаний и несли на себе отпечаток мирских радостей, не имеющих ничего общего с высшей радостью.
Кроме того, мастера осуждали Дитриха и за рисунок. Благочестивый дух Альбрехта Дюрера был неизменно обращен к религиозным темам, и его высокий, все преодолевающий дух — талант, равный коему в ту пору вряд ли можно было сыскать на земле, — проявлялся в истинной выразительности, в колорите, в естественной композиции, которые привлекали всех и вся и придавали его полотнам ту необычайную притягательность, что глубоко затрагивает души зрителей. Истинная выразительность превратила и портреты бургомистров или других особ, которых он изображал, в шедевры живописи, вызывавшие всеобщее восхищение.
Если Альбрехта Дюрера все восхваляли и превозносили, то дела его приятеля Дитриха, наоборот, шли все хуже и хуже, и под конец его не хвалили даже за то, что действительно было достойно похвалы, сваливая все в одну кучу и называя его полотна «мазней».
Тут закипевшая в груди юноши злоба, что тлела в его сердце еще в детстве, превратилась в жгучую ненависть, каждый день, каждый час порождавшую во множестве самые злобные козни, направленные против Дюрера и частенько ранившие его в самое сердце и причинявшие нестерпимую боль.
Позволь, дитя мое, не описывать тебе эти козни. Картина того, как злобные завистники начинают ставить палки в колеса великому и добродетельному человеку, лишь омрачит твою чистую душу, а я не хочу этого.
Дюрер боролся с ненавистью своего соученика так, как подсказывало ему его доброе сердце, то есть любовью и обходительностью, и казалось, что ему и впрямь удалось в чем-то победить закосневшую во грехе душу приятеля. Однако все изменилось, все добрые помыслы развеялись как дым, стоило в Нюрнберге появиться итальянскому художнику по имени Зольфатерра, привезшему с собой солидную коллекцию картин итальянских мастеров.
С этого момента в Дитриха словно бес вселился. Кроме итальянского искусства, он ничего не видел и не слышал, пышные итальянские картины полностью завладели его воображением. Но случилось и нечто куда более страшное.
Зольфатерра был человеком падшим, подверженным всем порокам и преступным наклонностям, и в его обществе несчастный Дитрих отдался пороку со всей страстью, какая кипела в его бурлящей крови. Причем Зольфатерра разделял ненависть Дитриха к Дюреру уже потому, что грешную душу всегда бесит праведник, создающий произведения, идущие от души и западающие в душу. Говорят, что Зольфатерра даже покушался на жизнь юного Альбрехта.
А теперь, Матильда, душевно любимая моя доченька, выслушай, о чем предостерегает тебя и твоих родителей глас судьбы, ибо было бы непростительным легкомыслием к нему не прислушаться.
Рафаэль — точная копия своего отца. Как и он, тот был наделен всеми духовными и физическими достоинствами прекраснейшего юноши. Как и тот, он подвергает дьявольским соблазнам юных девушек, — как ты воспылала любовью к Рафаэлю, точно так же полюбила его порочного отца красавица Роза, единственная и добродетельная дочь благородного патриция Имхофа. Он соблазнил ее и позорно скрылся с нею в тот момент, когда магистрат решил арестовать его вкупе с этим молодчиком Зольфатеррой за его подлости и по подозрению в убийстве.
Через довольно долгое время один нюрнбергский купец, будучи в Неаполе, случайно увидел нищенку, распростертую на мраморных ступенях храма Святого Януария, которую пяти или шестилетний мальчик с трудом кормил с ложечки монастырской похлебкой.
Нищенка эта производила впечатление женщины, опустившейся на самое дно жизни, изведавшей много горя и бед, смерть уже обескровила ее губы. К удивлению купца, мальчик говорил по-немецки, таким образом купец и узнал вкратце историю их страданий…
Отец мальчика, художник, бросил на чужбине беспомощную женщину с ребенком. Женщину уже не удалось спасти: она умерла через несколько минут, и монастырские служки унесли ее тело. Мальчика же купец взял с собой в Нюрнберг. Художника, бросившего на произвол судьбы жену и сына, звали Дитрих Ирмсхефер, нищенку — Роза.
С диким воплем Матильда вскочила со скамеечки. В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошел доктор Матиас Зальмазиус.
Разговор потек по другому руслу, а о чем шла речь, снисходительный читатель узнает из дальнейшего повествования.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
А в это время в трактире «Белый ягненок» дым стоял коромыслом. И если людей низших сословий в Фюрт согнала начавшаяся ярмарка, то высшие слои общества, наоборот, привлекло давно ожидавшееся чествование великого Дюрера.
Установилась ясная, солнечная погода, и чистое небо, с которого шаловливый утренний ветерок стирал каждое облачко, словно слезу, голубым куполом накрыло залитую ярким светом местность. Приятная погода не преминула оказать воздействие на настроение людей — всем вдруг захотелось вволю повеселиться. Вот почему трактир почтенного господина Томаса с раннего утра был полон гостей, с радостью набрасывавшихся на любое вино, какое им подавали, — плохое или хорошее, — и при этом все