— В самом деле, — возразил Харсдорфер с мягкой улыбкой, — в самом деле, ты защищаешь буйного Рафаэля с такой чисто женской ловкостью, что остается лишь своими руками бросить нашу Матильду в его объятия.
— Ничего подобного, — воскликнула Эмерентия, — я с ужасом думаю о том, что нам, может быть, придется принести дочь в жертву этому распущенно юнцу. Нрав Рафаэля сродни прозрачному ручейку, который журчит меж прелестных лугов, лаская мимоходом любой попавшийся на его пути цветок. Но вот налетает гроза, и ручей вздымается волнами, превращаясь в бурную реку, которая безжалостно вырывает с корнем и тащит с собой все подряд, не щадя и любимые цветы свои.
— Ай-яй-яй, — с легкой иронией в голосе промолвил господин Харсдорфер, — всю эту прелестную параболу, которая сделала бы честь любому мейстерзингеру, ты, вероятно, позаимствовала у доктора Матиаса Зальмазиуса.
— О нет, — продолжала Эмерентия, — поверь, отец, даже простая матрона, будучи матерью, благодаря материнскому чувству может превзойти самое себя и стать совсем другим существом. Позволь мне с помощью другой параболы сказать тебе, что тихая кротость Матильды — всего лишь тонкая корка льда над подтачивающим ее пламенем, и эта корка может треснуть в любую минуту. Наибольшая опасность заключается в безграничной любви самой Матильды. Однако слабая надежда зародилась у меня вчера при этом неприятном происшествии на Галлеровом лугу. Матильде впервые представился случай своими глазами увидеть, насколько буйный и опасный у Рафаэля нрав. Да, ее девичья целомудренность была этим задета весьма болезненно. Один-единственный необдуманный, даже бессознательный поступок мужчины, задевающий женщину, — это темное пятно на солнечном небосклоне любви, которое редко исчезает без следа. Так скажи же, отец, что нам делать, как быть?
— Серьезные отеческие предостережения, — ответил Харсдорфер, — покуда — единственная преграда, которую я могу противопоставить этому бурному потоку. А сколько времени пройдет, пока горячая страсть остынет хотя бы настолько, чтобы чувство хоть в чем-то уступило место разуму! Однако я, кажется, слышу, что по лестнице поднимается наша дорогая девочка и несет нам с тобой завтрак. Она сразу поймет по нашим огорченным лицам, в какую глубокую тревогу она ввергает нас.
В эту минуту дверь и вправду отворилась, и в комнату вошла их дорогая доченька с серебряным подносом тонкой работы, на котором стояли два высоких бокала с благородным вином. На маленькой тарелочке лежало немного печенья, такого свежего и аппетитного, какое только в Нюрнберге пекут.
Мертвенная бледность ее лица и заплаканные глаза убедительно свидетельствовали о жестокой борьбе в душе Матильды. Однако она прекрасно владела собой и лишь более тепло, чем обычно, поздоровалась с дорогими родителями, поцеловав обоим руки. Старик Харсдорфер, глядя на стоящую перед ним Матильду, в расцвете юной красоты, но с грустно склоненной головкой и повисшими вдоль тела руками, теребящими носовой платок, попросту растерялся, не зная, как начать разговор.
— Ну вот, — промолвил он с горечью, — ну вот, теперь весь наш добрый, славный Нюрнберг знает, кого избрал своей возлюбленной неуемный безумец Рафаэль. Что ж, скоро подружкам невесты плести для нее венок?
— Ах, отец, — возразила Матильда, — не терзай мое больное, кровоточащее сердце язвительными словами, впивающимися в него подобно острым шипам. Вчерашняя сцена возмутила меня до глубины души, задев мою девичью стыдливость. Мне теперь кажется, что я не смогу больше выйти из своей комнаты, пройти по улице, что мне придется затаиться в каком-то уголке, чтобы только не видеть издевательских усмешек на лицах женщин и девушек. Но почему все упреки адресуются ко мне, отец? Разве я виновата, что этот юноша обезумел?
— Матильда, — продолжал Харсдорфер, — самый несдержанный, охваченный любовью юнец вряд ли рискнет, по крайней мере в таких обстоятельствах, какие сложились вчера на Галлеровом лугу, столь дерзко преградить путь девице, если он не обнаружил в ее поведении хоть какой-то намек, какую-то надежду на прощение. Матильда, ты и сама влюблена в этого безрассудного юношу и, видимо, уже давно легкомысленно открыла ему свое сердце.
— О Боже! — рыдая, воскликнула Матильда, подняв к небу полные слез глаза и сразу став похожей на святую, с мольбой взывающую к небесам.
— Бедное дитя, — едва слышно прошептала Эмерентия, отхлебнув глоток вина из бокала, в который капали ее слезы.
Господин Харсдорфер, будучи волевым человеком, проявил выдержку и обратился к дочери ровным, спокойным тоном, в котором сквозь едва скрываемое огорчение прорывалась горячая любовь к милой дочери и нестерпимая боль, сжимавшая в эти минуты его сердце:
— Дорогая моя, любимая доченька Матильда, ты сильно заблуждаешься, если полагаешь, что твоя столь внезапно вспыхнувшая любовь к неистовому Рафаэлю повергла меня в гнев. Рафаэль — одаренный юноша, чей художественный талант можно назвать выдающимся. Уже ныне его наброскам дивится любой и каждый, и предсказание Дюрера о том, что этот юноша, вне всякого сомнения, станет великим, а может быть, и величайшим художником своего времени, вероятно и даже наверняка сбудется. Дорогое дитя, ты меня знаешь и потому поймешь, что этот талант в моих глазах — наивысшее свидетельство благородства натуры, какое я только могу пожелать своему зятю. Таким образом, его принадлежность к простым обывателям ни в коем случае не могла бы быть препятствием для твоей любви. Однако речь идет о куда более важных вещах.
Матильда, ты стоишь на краю пропасти, не подозревая об этом. Сам коварный соблазнитель человеческих душ вцепился в тебя когтями, задавшись целью тебя погубить. Матильда, соберись с духом и выслушай родительские предостережения, — они вернут тебя на праведный путь. Поскольку ты доныне виделась с Рафаэлем лишь издали — а может, и с более близкого расстояния…
Последние слова господин Харсдорфер произнес с нажимом, при этом не спуская с Матильды пронзительного взгляда, так что она залилась краской до корней волос, опустив глаза и нервно теребя в руках носовой платочек.
— Итак, — немного помолчав, продолжал Харсдорфер более строгим и сухим тоном, — итак, и с более близкого расстояния ты не имела возможности узреть те опасные бездны его натуры, которые обрекут на верную гибель любую женщину, доверившуюся ему, а в конце концов — и его самого. Его страстность выходит далеко за