У Томаса никогда еще не бывало такого скопления гостей. И он, бия себя в грудь, воскликнул:
— О всемогущий Альбрехт Дюрер! Это тебе я обязан всем этим. Ты лучше святого Себальда, который умеет лишь склеивать разбитые бутылки.
Когда никто не видел, он еще и пританцовывал на одной ноге и выкрикивал:
— О Нюрнберг, славный мой город!
При этом успевал энергичнее, чем обычно, подгонять ремешком нового официанта, который никак не мог решить, с какой ноги, с левой или правой, надо начать двигаться, и раздумывал до тех пор, пока не делал над собой усилия, в результате которого самым жалким образом растягивался на полу, разбивая больше бутылок, чем можно было ожидать.
— Нет уж! — во все горло вопил в зале упитанный молодой парень, пышущий здоровьем и радостью жизни (он обычно развозил и предлагал на продажу красивую галантерею), — нет уж, я лучше потеряю два, а то и целых три серебряных талера, а все же не поеду в Фюрт и останусь здесь, чтобы только увидеть своими глазами то чудо, какое вновь сотворил старина Дюрер, а вернувшись домой, расскажу женушке, какое наслаждение и душевную радость доставляет все, что выходит из мастерской этого трудяги. А то, может, даже возьму кусочек мела и нарисую на большом черном листе копию работы этого мастера, насколько это удастся моим грубым пальцам, чтобы женушка могла по возможности наглядно все это себе представить и вдосталь этому порадоваться.
— Вот и зря, — начал его дочерна загорелый приятель, — в наше скудное время, парень, лучше не бросаться доходом в два-три талера, а ведь упустишь их, ежели сегодня же не отправишься в Фюрт, наплевав на этот праздник в честь Дюрера. Возьми пример с меня: вот допью этот бокал — благослови его святой Себальд — и тут же в путь. Ужели ты думаешь, дуралей, что для тебя и вообще для людей нашего сословия откроют императорский зал со всеми его сокровищами, тем более если там выставлена картина Дюрера? Дюрер стал у нас знатной персоной и изображает одних только высокородных князей да вельмож, а на нашего брата уже и внимания-то не обращает. И ежели бы мы не видели его прекрасных картин в церквах, мы бы вообще ничего о нем не знали.
— Ай-яй-яй, — вступил в их разговор подошедший к ним горожанин, — ай-яй-яй, дорогие мои, как вы можете такое говорить, как вы можете иметь такое плохое мнение о нас, жителях Нюрнберга, будто мы выродились и не желаем блюсти верность народным обычаям. Как только знатные господа выйдут из императорского зала и коридоры немного проветрятся, двери откроют для всех и каждого, и самый ничтожный человек из народа сможет полюбоваться чудесным зрелищем, которое откроется его взгляду.
А что до нашего Дюрера, то он — человек из народа, в котором рожден, оплот и надежда славного города Нюрнберга, опора бедняков, поддержка для гонимых, утешение и деятельная помощь каждому, кто в нем нуждается, — куда охотнее общается со скромными горожанами, в чьей среде царит добросердечие и свободный, ничем не скованный дух, вместо того чтобы выслушивать лживую лесть и видеть бесконечное холопство, каким частенько отравлены знатные господа. Он нежно холит и лелеет каждый росток таланта, где бы он его ни нашел.
При этих словах горожанин бросил на молодого торговца лукавый взгляд, как бы возвращая его к обещанному рисунку мелом. Но тот потупился и прошептал:
— О Боже! Неужто он на что-то намекает?
— Тихо! — прорычал громовый голос с другой стороны стола, принадлежавший не кому иному, как неистовому токарному мастеру Францу Вепперингу, успевшему уже порядком набраться. — Тихо! Даже если мне придется в одиночку защищать против всех вас прекрасного парня, моего любимца, цвет души моей, я готов на это и призываю в первую голову молодых, честных и храбрых решить, прав был Рафаэль или нет, когда он повалил на землю заносчивого Мельхиора Хольцшуера, обозвавшего его ублюдком.
— Кто заденет мою честь, — подал свой голос молодой и могучий каменотес, сверкнув глазами, — кто заденет мою честь, тот посягнет на мою жизнь, ибо без чести для меня нет жизни, так что жизнь за жизнь.
— Прав, прав, Фридрих трижды прав, — загалдели молодые парни, едва он умолк, и тут же, сдвинув бокалы, воскликнули хором: — Да здравствует славный Рафаэль, приемный сын великого Дюрера, ибо весь он плоть от плоти его!
— Не пренебрегайте и мнением старшего поколения, — высказался пожилой мастер, о ремесле которого свидетельствовали его руки, выпачканные в синей краске, — в этом случае стоило бы прибегнуть к совету разумного, умудренного опытом жизни человека, который бы решил этот вопрос на пользу и благо молодежи.
Парни весело рассмеялись, схватили за ноги Томаса, который как раз пытался пробраться мимо них с двумя тяжелыми чашами вина, и, невзирая на его протесты, поставили на стол с явным намерением немедля выслушать его суждение, поскольку тот обладал для этого всеми данными. Томас уступил суровой необходимости и постарался выполнить то, к чему его принудили силой, как можно деликатнее и с соблюдением приличий. Несколько секунд он молча сидел на корточках и созерцал связку ключей, потом отцепил и бросил на стол все ключи один за другим, затем, забыв, что находится на столе, попытался выпрямиться, судорожно хватая воздух руками в поисках опоры, чем только увеличил и без того царивший на столе беспорядок. Наконец он откашлялся, несколько раз отер сдернутым с головы колпаком потный лоб и торжественно повел такую речь:
— Дорогие гости! Речь идет об убийстве или, вернее, о том, допустимо ли вообще убийство. Об этом написано в заповедях Моисея, не говоря уже о законах халдеев, сирийцев, индусов, жителей Месопотамии, Египта и Персии…
— Стоп, стоп, — вскричал каменотес, — катитесь ко всем чертям, хозяин, нам плевать, что вы там вычитали у этих халтуров, засеров и персонов, или как они там зовутся, эти народы, и мы знать не желаем, оправдали бы они нашего Рафаэля или нет. Вы должны не сходя с места сказать нам свое решение.
— Тогда разрешите мне от Моисея сразу перейти к нашему императору Карлу Четвертому и его Aurea bulla, Золотой булле 1347 года. В разделе «Бунт и убийство» там ясно и четко сказано: «Ежели кто-нибудь…»
В этот момент хозяин огляделся и увидел на лицах парней темные тучи, предвещавшие, что за отрицательным решением неминуемо последует губительная буря.
Поэтому хитрый Томас постарался свернуть свою речь и сказал:
— Досточтимые мастера, дорогие гости, верные друзья моих счастливых дней, на самом-то деле я не знаю дословно, что говорится об этом