100 великих филологов - Борис Вадимович Соколов, страница 95 читать на e-booka.com

структурной ролью, поскольку она образует особый план и придает всему происходящему эпический масштаб. Возвышенно-романтический элемент не служит чем-то вроде отписки для цензуры и критики, но вводится систематически, закрепляясь в качестве необходимой составляющей художественного целого. Отступления и панорамы, посвященные социализму и его стройкам, размещены в важных композиционных зонах романа: в началах и концах, в кульминациях, в паузах перед крупными поворотами сюжета. Отблеск «прекрасного нового мира» падает на некоторые из наиболее комичных бытовых эпизодов, например на склоку в коммунальной квартире, даваемую в параллельном монтаже с полярной эпопеей летчика Севрюгова. Последняя часть ЗТ, где Бендер едет в литерном поезде на Турксиб, вся построена на ироническом контрапункте торжественной эпики социализма и его будничных несовершенств. В отличие от утопий и антиутопий, где будущее конструируется в твердых и осязаемых чертах, у Ильфа и Петрова идеальный план в его чистом виде нигде не показывается с близкого расстояния. Нет сомнения, что именно это обеспечивает ему привлекательность и предотвращает такие читательские реакции, как ироническая снисходительность (ср. стерилизованный рай второй части «Клопа»), скука (ср. произведения соцреализма) или ужас (ср. фантастику типа «Мы»). В качестве наиболее детального приближения к показу реальных дел социализма у Ильфа и Петрова выступает Турксиб – мотив, связанный с архетипами дороги и движения и потому богатый символико-поэтическими возможностями. В то же время, например, коллективизация или оппозиции упоминаются лишь мимоходом, глухо и двусмысленно. Основная форма, в которой высокий аспект социализма существует в романах Ильфа и Петрова, влияя на их масштаб и эмоциональный тонус, – это его постоянное присутствие на горизонте, наподобие величественной цепи горных вершин. Стоит «положительному» социализму Ильфа и Петрова хоть немного придвинуться к нам, одеться в конкретные формы, как он тотчас же лишается возвышенной ауры и разменивается на ряд более или менее комических бытовых положений (турксибские строители и журналисты, показанные в юмористическом ключе; герой Севрюгов, рискующий превратиться в «потерпевшую сторону» в квартирной склоке и т. п.). То, что монументальные контуры нового всегда вырисовываются лишь в отдалении и ускользают от анализирующего взгляда, призвано внушать к ним ностальгическое тяготение. Напротив, в реальном, «земном» мире ДС/ЗТ ничто не вызывает безусловной хвалы. Все здесь несовершенно, относительно, открыто для критики, и оценка конкретных явлений и фигур, авторская симпатия к ним определяется не их индивидуальными качествами, а в первую очередь тем, в какой степени они причастны к социалистическому абсолюту, иначе говоря, их вхожестью в светлый храм будущего». По мнению Щеглова, «Острота антитоталитарной критики в ДС/ЗТ значительно умеряется тем, какую направленность и какие точки приложения получают негативные тенденции земного социализма. Выясняется, что одиозные стороны советского образа жизни причиняют реальное беспокойство прежде всего «непосвященным», тогда как герои, приобщившиеся к строительству нового мира, принявшие его устав, вверившие ему свою судьбу, оказываются в основном вне сферы досягаемости этих досадных обстоятельств. Как было сказано, их мысль устремлена к более высоким целям, нежели личные блага и свободы; да и родная власть заботится о своих любимцах, защищая их от многих неудобств и глупостей, отравляющих жизнь «профанов». Участие в великом целом гарантирует в ДС/ЗТ получение номера в гостинице, покупку брюк в магазине, порцию борща на фабрике-кухне, безопасность от чистки. Роль жертв, мучеников абсурдного миропорядка отводится тем, кому трудно сопереживать – отщепенцам, жуликам, бюрократам, дуракам, невеждам, лодырям, лицемерам, вообще лицам «несочувствующим», неспособным понять высокие цели эпохи. Это они стоят в очередях, воюют на коммунальной кухне, вычищаются по первой категории, выпивают полную чашу назойливой индоктринации и испытывают танталовские муки перед тарелкой борща, «отпускаемого только членам профсоюза». Все, что ни есть глупого, иррационального и злокачественного в реальной практике социализма, обрушивается в первую очередь на этих «неприсоединившихся», и притом в тем более концентрированном виде, чем они злее настроены и дальше стоят от коллектива. «Перегибы», за которые в реальной жизни платило все общество, в утопии Ильфа и Петрова проявляются главным образом как смешные неудобства его отсталых, ущербных, не заслуживающих серьезного сочувствия членов; из их-то жалоб читатель и узнает об идиотическом и репрессивном характере многих советских обычаев. Таким образом, аппарат земного социализма, не будучи потребным ни на что лучшее и не имея шансов пройти в «царствие небесное» истинного социализма, получает у соавторов по крайней мере одну полезную функцию – служит инструментом комического наказания дурных, отсталых граждан. Подобный отвод отрицательных явлений в огород плохих людей способствовал, конечно, частичному обезвреживанию сатиры в глазах проработочной критики. Но он же может рассматриваться как еще одна насмешка над аксессуарами социализма. Ведь переключение бюрократическо-идеологического реквизита с престижной роли на служебную и тривиальную, каковой является роль розги для дураков и жуликов, представляет собой еще один способ его издевательской «рециклизации». Щеглов утверждал: «Одна из застарелых привычек обращения с концептами в литературном тексте (в тех не столь уж частых случаях, когда они вообще замечаются) – смешение их с влияниями или заимствованиями. «Что-то знакомое» для многих означает «откуда-то взятое», и усилия устремляются на отыскание источника. Но о происхождении концепта имеет смысл говорить далеко не всегда; многие из них слишком давно и широко в ходу, чтобы иметь точно указуемое начало. Гораздо перспективнее видеть в концепте строительную единицу с целесообразным устройством, каковое и обеспечивает ей либо сохраняемость с помощью тех или иных механизмов культурной памяти, либо способность спонтанно возникать, «выкристаллизовываться» по законам выразительности, когда налицо определенные риторические или сюжетные условия. Даже если доказано, что некоторый элемент данного текста восходит к определенному источнику, эта информация относится к другой плоскости и менее важна, чем феномен его типологической воспроизводимости. Факт заимствования, впрочем, небезразличен – он может свидетельствовать об успехе данного элемента как художественной находки и быть первым шагом к его превращению из чьей-то индивидуальной собственности в анонимную, популярную, открытую для общего творческого пользования вокабулу словаря искусства. Но, чтобы иметь шанс превратиться в концепт в нашем смысле слова, заимствование должно быть не простой выпиской из текста-источника (как это часто бывало, например, у эпигонов Пушкина), а некоторым, хотя бы самым поверхностным, обобщением: концепт – не буквальная текстовая единица, а инвариант, сила которого в творческой вариативности и способности к развитию». Щеглов является автором книг «К описанию смысла связного текста. Вып. 1–2» (в соавторстве с А.К. Жолковским) (1971–1972), «Математика и искусство (поэтика выразительности)» (в соавторстве с А.К. Жолковским) (1976), «Поэтика выразительности» (в соавторстве с А.К. Жолковским) (1980), «Мир автора и структура текста» (в соавторстве с А.К. Жолковским) (1986), «Работы по поэтике выразительности» (в соавторстве с А.К. Жолковским) (1996), «Очерк грамматики языка хауса» (1970), «Романы И. Ильфа и Е. Петрова. Спутник читателя» в 2 томах (1990–1991, 1995, 2009), «И. Ильф, Е. Петров, Двенадцать стульев. Ю.К. Щеглов. Комментарии к роману» (1995), «И. Ильф, Е. Петров, Золотой теленок. Ю.К. Щеглов, Комментарии к роману» (1995), «Опыт о «Метаморфозах»