Мать, хрупкая нервная женщина, казалось, уходила всё глубже в себя с каждым днем. Она часами сидела у окна, вышивая странные узоры на куске ткани — не цветы или птиц, как обычно, а спирали и звезды, похожие на те, что наблюдал в своем телескопе Вольф.
— Он зовет меня, — шептала она, не отрываясь от своей работы. — Я слышу его во сне. Он даст мне все ответы.
Джордж лишь качал головой и тяжело вздыхал, поглаживая её по волосам, некогда золотистым, а теперь тусклым и бесцветным.
Но рассвет принёс лишь новый ужас. Шар — Сын Колоба, как назвал его Вольф, наблюдая за его пульсацией, точно совпадающей с ритмом далекой звезды, — вырос до невероятных размеров. Он больше не катался по улицам — он навис над городом, переливаясь в такт с далёкой звездой. И от него исходило ощущение голода — не плотского чувства, а метафизического: глубинная жажда поглощения, и материи, и самой сущности жизни.
Я видел, как он поглотил наших родителей. Они вышли во двор, готовясь к побегу, когда тень накрыла дом. Отец сжимал в руках свою драгоценную винтовку — нелепое оружие против такого противника, но он не мог оставить семейную реликвию. Спрингфилд, натертый до блеска любовными руками нескольких поколений Армитеджей, тускло поблескивал в странном свете Колоба. Латунные детали — спусковая скоба, накладка на приклад, кольца для ремня — отливали красноватым оттенком, словно покрытые свежей кровью.
— Бегите к лодке, — крикнул отец, поднимая винтовку. — Я задержу его.
Мать застыла рядом с ним, её глаза, казалось, смотрели сквозь нас, сквозь стены, сквозь саму реальность — туда, где сиял в небе злой близнец нашего Солнца.
Часть шара отделилась, словно щупальце, и обвилась вокруг них. Их крики до сих пор звенят в моих ушах — не столько от боли или страха, сколько от осознания, от прозрения, словно в момент поглощения они увидели нечто, лежащее за пределами человеческого разума.
Вольф бросился на помощь, выхватив падающий мушкет из рук отца. Армитедж-старший так и не успел выстрелить, пуля была еще в стволе.
— Что бы ты ни было, — прокричал Вольф, его глаза горели яростью и отчаянием, — ты не получишь мою семью!
Он нажал на спусковой крючок. Оружие дернулась в его руках, изрыгая пламя и свинец, но выстрел не причинил шару никакого вреда. Старинная пуля, которую отец сам отливал в подвале из свинцовых грузил, прошла сквозь тестообразную субстанцию, не оставляя следа.
Щупальце из теста обвилось вокруг Вольфа, втягивая его в основную массу. Он пробовал использовать приклад как биту, нанося бессмысленные удары по булькающей поверхности монстра. Последнее, что я видел — его глаза, широко раскрытые от ужаса.
Майкл потянул меня обратно в дом, захлопнув дверь. Мы забаррикадировались внутри, заваливая вход книжными шкафами и тяжелой викторианской мебелью, но оба знали, что это лишь отсрочка. Через окно мы наблюдали, как Сын Колоба методично поглощал Кингспорт дом за домом, человека за человеком, оставляя после себя пустые оболочки, лишенные жизненной силы.
— Это же не просто совпадение, — шептал Майкл, лихорадочно листая старые книги из отцовской библиотеки, пыльные тома в кожаных переплетах, с выцветшими страницами и странными иллюстрациями. — Колоб меняет структуру материи. Он превращает неживое в живое, но это не настоящая жизнь. Это… искажение. Перверсия естественного порядка.
В тусклом свете керосиновой лампы (электричество давно отключилось) его лицо казалось маской из слоновой кости — запавшие глаза, бледная кожа, натянутая на скулах. Он не спал уже третьи сутки, но в его движениях была нечеловеческая энергия, словно сам страх стал топливом для его разума.
В ту ночь Майкл нашёл что-то в книгах — древний трактат на языке, похожем на искаженную латынь, но с какими-то неясными символами. Он не сказал мне, что именно обнаружил, но я видел решимость в его глазах, словно пелена безнадежности спала, уступив место последнему, отчаянному плану.
— Есть способ остановить это, — сказал он, закрывая книгу. — Не победить, но хотя бы замедлить. Дать тебе шанс уйти.
— Мы уйдем вместе, — возразил я, но он лишь покачал головой, печально улыбаясь.
— Кто-то должен остаться и рассказать миру об этом кошмаре. Кто-то должен запомнить Кингспорт. Запомнить нас.
На рассвете, когда желтое солнце с трудом пробивалось сквозь густые тучи, а звезда Колоб пульсировала в небе с непристойной яркостью, Майкл вышел из дома.
Я наблюдал из окна, как мой брат, такой маленький перед лицом космического ужаса, шел по опустевшей улице к площади, где катался Сын Колоба. Майкл начал читать заклинание — именно так я могу назвать эти странные, гортанные звуки, слетавшие с его губ. Слова на языке, который не был предназначен для человеческих уст.
Сын Колоба замер. Его пульсация стала неритмичной, словно сердцебиение испуганного животного. Затем он устремился к Майклу с невероятной скоростью, теряя форму, вытягиваясь подобно гигантской амебе.
Я видел, как мой брат исчез в этой массе, но перед этим яркая вспышка света прорезала утренний сумрак, и шар содрогнулся, словно от боли.
Но это не остановило его. Сын Колоба лишь ненадолго отступил, а затем продолжил свое движение, поглощая всё на своём пути. И теперь он приближается к моему дому — последнему, оставшемуся в Кингспорте.
После гибели родителей и братьев желание жить исчезло, как исчезает мимолётный ветер, унося с собой детские рисунки и старые фотографии. Я больше не чувствую страха — только усталость и странное смирение. Возможно, это и есть истинный ужас — не паника, не отчаяние, а принятие неизбежного, осознание своей ничтожности перед лицом сил, находящихся за пределами нашего понимания.
В небе пульсирует Колоб, всё ярче и ярче. Его свет проникает сквозь закрытые шторы, окрашивая комнату в болезненный цвет, напоминающий гной из открытой раны. Я чувствую, как меняется воздух вокруг меня, становясь густым и тягучим, словно вода, превращающаяся в желе.
Сын Колоба уже у порога. Я слышу его — не звук, а ощущение: ритм, вибрация, голод. Дверь трещит под его напором, древесина стонет, словно живое существо, чувствующее приближение своего конца.
Я сижу за столом в библиотеке, записывая эти последние строки при свете свечи. Мои пальцы оставляют влажные следы на бумаге — не от пота, но от самого воздуха, сгущающегося вокруг меня.
Я не хочу сопротивляться. В этом конце есть своя мрачная поэзия, своя извращенная красота. Мы думали, что понимаем законы вселенной, но Колоб показал, как мало мы знаем, как хрупки наши представления о реальности, как обманчива наша уверенность в