Птицы перестали петь. Сначала это казалось мелочью, замечаемой только чувствительными душами вроде мисс Элеоноры Крейн, библиотекарши с тонкими чертами лица и привычкой разговаривать с воробьями в городском парке. Но вскоре даже самые прагматичные жители Кингспорта заметили гнетущую тишину, опустившуюся на ветви деревьев и карнизы домов.
Старый пастор Эндрю Мейчен, седовласый джентльмен с вечно печальными глазами цвета выцветшего денима и изможденным лицом, начал проповедовать о конце времён с таким рвением, что даже скептики замирали, слушая его. В его надтреснутом голосе звучала глубокая, первобытная убежденность, какую не каждый день услышишь с церковной кафедры.
"Он возвращается, — хрипел пастор с кафедры, сжимая побелевшими пальцами Библию Короля Якова — Тот, кто был изгнан, но никогда не забывал о нас. Тот, чей взгляд меняет саму природу вещей. Подготовьтесь — не к спасению, но к гибели".
Но никто не связывал эти зловещие знамения с приближением Колоба — звезды, которую астрономы стыдливо называли аномалией, и отказывались от любых комментариев.
Мой брат Вольф, всегда увлекавшийся астрономией, проводил ночи напролёт у телескопа, установленного на крыше нашего дома. Высокий и нескладный, с копной непослушных черных волос и глазами настолько темными, что зрачок сливался с радужкой, он выглядел как типичный ученый-отшельник из викторианских романов. Его длинные пальцы ловко настраивали рефрактор, а впалые щеки подсвечивались странным румянцем возбуждения, когда он делал очередное открытие.
Именно Вольф первым заметил странное свечение вокруг Колоба — не обычный звёздный свет, а пульсирующее сияние, словно звезда дышала.
— Она живая, Фокси, — шептал он мне, не отрываясь от окуляра телескопа. В его голосе звучало не столько страх, сколько болезненное восхищение. — Колоб — это не просто звезда. Мне кажется, она наблюдает за нами.
Я смеялся над ним тогда, называя его чрезмерно впечатлительным, напоминая о его прежнем увлечении — теориях Чарльза Форта. Вольф не обижался, лишь улыбался своей рассеянной, чуть грустной улыбкой и продолжал наблюдения, заполняя страницу за страницей в своем кожаном блокноте.
Теперь же я понимаю, что он был прав, хотя истина оказалась страшнее, чем он мог предположить.
Изменения начались в пекарне старого Гилмана на Уотер-стрит. Приземистый каменный домик с выцветшей вывеской "Хлеб и выпечка Гилмана с 1887 года" был местной достопримечательностью. Сам Эзра Гилман, сухопарый старик с крючковатым носом и вечно прищуренными глазами, помнил еще времена, когда по улицам Кингспорта ездили конные повозки, а в гавани стояли парусные шхуны. Его искривленные артритом пальцы каждое утро в четыре часа разжигали древнюю кирпичную печь, выпекавшую лучший в округе хлеб.
Сначала это были мелочи — хлеб не поднимался как следует, или, напротив, поднимался уж слишком сильно, вываливаясь из форм. Затем булочки стали двигаться. Не просто оседать или расширяться — они перемещались по противням, словно живые существа.
Гилман списывал эти странности на свой возраст и усталость, пока однажды утром не обнаружил, что всё его тесто слилось в единую массу, хлюпающую и перекатывающуюся по полу пекарни, словно огромная бледная амеба. Крики старика разбудили всю округу, но когда соседи прибежали на помощь, они застали лишь пустую пекарню с разбросанными формами для выпечки и странным влажным следом на полу, как если бы к двери тянули огромный мокрый мешок с мукой.
К тому времени подобное происходило во всех пяти пекарнях Кингспорта. Хлеб, булочки, пироги — все мучные изделия словно обрели собственную волю. Они выползали из печей, катились по улицам, собираясь в растущие комки живого теста. Люди смеялись поначалу, считая это странным природным явлением или массовой галлюцинацией. Мэр Баркли, тучный мужчина с вечной одышкой, даже созвал пресс-конференцию, на которой иронически объявил о "временных трудностях в хлебопекарной промышленности города" и призвал граждан сохранять спокойствие.
Смех прекратился, когда эти комки начали поглощать всё на своём пути.
Сначала пропала кошка миссис Пибоди, изящная сиамская красавица по кличке Нефертити. Затем — собака Томпсонов, смешной комочек шерсти Бруно, гроза местных белок. Потом исчез и сам старик Томпсон, ветеран войны, каждое утро поднимавший американский флаг на крыльце своего дома.
Его нашли на следующий день — вернее, то, что от него осталось: иссохшую мумию, словно все жизненные соки были высосаны из его тела.
К тому времени разрозненные комки теста уже слились в единый огромный шар, размером с городскую ратушу. Он перемещался медленно, но неумолимо, катясь по узким улочкам Кингспорта, оставляя за собой след из останков — людей, животных, даже деревьев, словно само жизненное начало высасывалось из всего, к чему прикасалась эта противоестественная масса.
Люди пытались бежать, но куда? Дороги из города были перекрыты оползнями, словно сама земля не хотела выпускать нас. Телефонная связь прервалась. Радио передавало лишь статический шум, прерываемый странным ритмом, которые, как заметил Вольф, совпадали с пульсацией света Колоба.
— Эта штука, — говорил он, нервно расхаживая по кабинету и дергая себя за прядь волос, упавшую на лоб, — она как антенна. Или как… проекция. Колоб каким-то образом влияет на структуру материи на расстоянии, и этот шар — проявление его воли.
Майкл, мой младший брат, всегда был практичнее нас обоих. Невысокий, плотно сбитый, с застенчивой улыбкой и упрямым взглядом голубых глаз, он был тем клеем, что скреплял нашу семью в моменты раздоров. Когда я погружался в свои исторические исследования, а Вольф — в созерцание звезд, Майкл чинил протекающую крышу, заботился о саде и готовил ужин.
Сейчас, слушая теории Вольфа, он задумчиво протирал стекла своих очков в черепаховой оправе и изучал карту побережья, расстеленную на столе.
— Линкольн-Хед, — наконец сказал он, указывая на мыс в двадцати милях к югу. — Там есть маяк и пост береговой охраны. Если доберемся туда на лодке отца, сможем вызвать помощь.
Это был отчаянный план, но единственный, который у нас был. В ту ночь мы собрали самое необходимое и приготовились к побегу на рассвете.
Наши родители, Джордж и Элизабет Армитедж, воспринимали происходящее с разной степенью беспокойства. Отец, бывший профессор геологии, вышедший на пенсию пять лет назад, относился к ситуации с академическим интересом. Его высокий лоб с залысинами, обрамленный седеющими волосами, собранными в аккуратный хвост, морщился, когда он наблюдал за передвижением шара через подзорную трубу времен Гражданской войны — семейную реликвию, доставшуюся ему от деда.
Эта подзорная труба, как и винтовка Спрингфилд образца 1861 года, висевшая над камином, были частью наследия нашего прадеда, Эбенезера Армитеджа, сражавшегося на стороне Союза. Длинноствольная, с потемневшим от времени ореховым прикладом, на котором были вырезаны инициалы "Э. А." и дата "1863" —