Может быть, это не конец, а трансформация. Может быть, став частью Сына Колоба, я, наконец, пойму истину, скрытую за завесой обыденности. Может быть, мои братья и родители не исчезли, а обрели новую форму существования, непостижимую для ограниченного человеческого разума.
Дверь подается. Тестообразное нечто вливается в комнату, волной поглощая мебель, книги, картины — реликвии мира, который вот-вот перестанет существовать. Я чувствую её прикосновение — тёплое, почти нежное, как ладонь матери на лбу лихорадящего ребенка.
Колоб пульсирует в небе, его ритм совпадает с биением моего сердца.
Его Сын предстает передо мной, разрывая саму ткань реальности.
Я закрываю глаза и отдаюсь неизбежному.
Потолок обрушился, и последнее, что увидел Фокс — это переливающуюся массу, заполняющую комнату. В свете чужой звезды она казалась почти прекрасной. Почти.
3. Случай в архиве Великой Расы Йит
Бескрайние, выжженные равнины Пнакотуса, где ветер, словно обезумевший призрак, гнал песок и шепоты забытых эпох — шепоты, что могли свести с ума непосвященный разум. Здесь, среди циклопических базальтовых громад, возвышалась твердыня Великой Расы Йит — существ, чья власть над потоками времени простиралась за грань постижимого, за тонкую пелену, отделяющую реальность от иллюзии.
Их тела — колоссальные, пульсирующие конусы, покрытые радужно мерцающей гофрированной плотью, — медленно скользили на массивных псевдоподиях, оставляя на базальте слизистые следы. Четыре гибких отростка венчали вершину туловища: пара оканчивалась клешнями, чья противоестественная ловкость позволяла им с равной легкостью крушить камень и наносить тончайшие узоры на неподдающиеся металлы; третий отросток нёс на себе квартет трубчатых органов, исторгавших какофонию чуждых звуков, от которых у непосвященного застывала кровь в жилах; четвертый же поддерживал шарообразный нарост, где располагались три огромных, немигающих ока, излучавших холодный свет.
Архитектура Йит была зеркалом их сущности: гигантские, противоестественно выверенные сооружения, сложенные из камня, неподвластного разрушительному бегу времени, казались порождением неевклидовой геометрии, насмешкой над законами физики. Монолитные стены, лишенные каких-либо украшений, уходили ввысь, теряясь в гнетущем сумраке вечно пасмурного неба — неба, которое, казалось, хранило отпечатки бесчисленных эпох. Внутреннее пространство цитаделей тонуло в непроницаемом мраке, лишь изредка разрываемом фосфоресцирующим мерцанием, исходящим от самих йитианцев и их послушных механизмов.
Сердцем Пнакотуса, его ядром, был Великий Архив — хранилище знаний, собранных за сотни миллионов лет путешествий в потоках времени. Именно здесь, в лабиринте бесконечных коридоров и залов, уставленных странными, пульсирующими устройствами и артефактами, вершился величайший и ужаснейший эксперимент Расы Йит — обмен разумами.
Разумы бесчисленных существ, вырванные из своих бренных оболочек в разных эпохах и измерениях, перенесенные в тела йитианцев, становились пленниками, обреченными скрупулезно документировать историю своих цивилизаций. Исполинские металлические стеллажи, уходящие в непроглядную тьму под сводами, хранили свитки из непознаваемого материала, испещренные иероглифами, пиктограммами и иными системами письма, от одного взгляда на которые неподготовленный разум мог погрузиться в пучину безумия.
Йитианцы-архивариусы, чья форма внушала безотчетный ужас, беззвучно скользили между стеллажами, осуществляя надзор за плененными разумами и поддерживая бесперебойную работу Архива. Каждый захваченный разум, заключенный в противоестественную тюрьму йитианского тела, был обречен записывать историю своей цивилизации, свой опыт, свои знания — всё, что могло представлять хоть малейший интерес для Великой Расы, жадно поглощающей информацию из всех уголков мироздания
Именно в одном из таких залов, наполненном монотонным гулом машин и тихим скрежетом записывающих устройств, развернулась аномалия, нарушившая привычный порядок.
Два йитианца, чьи имена — набор непроизносимых щелчков и свистов — можно было лишь условно обозначить как К'тар и З'глук, пребывали в центре зала, привлекая к себе рассеянное внимание. К'тар, обычно апатичный и погруженный в свои обязанности архивариуса, сейчас казался охваченным странным возбуждением. Его гофрированная плоть пульсировала неестественно яркими, болезненными оттенками, а псевдоподии ритмично подрагивали. З'глук же, напротив, выглядел подавленным и неуклюжим, словно его тело стало для него чужим и неудобным.
К'тар, приняв гротескную, невозможную для йитианца позу, вытянул одну клешню вперед, а другую судорожно прижал к своему конусообразному телу. Его трубчатые органы исторгли серию пронзительных звуков, которые, вопреки всем законам акустики, сложились в нечто, отдаленно напоминающее искаженное человеческое слово:
— Софья!
З'глук, содрогаясь всем телом, предпринял попытку повторить этот противоестественный жест и звук, но его клешня лишь конвульсивно дернулась, а из трубчатых органов вырвался хриплый, скрежещущий свист. Однако, после нескольких мучительных попыток, он издал — пусть и с чудовищным, режущим слух акцентом:
— Алёша!
К'тар, словно подстегнутый этим искаженным откликом, повторил свой гротескный жест, еще более противоестественно изгибая свое тело:
— Софья!
— Алёша! — отозвался З'глук, в его голосе прорезалась слабая уверенность.
Этот безумный ритуал продолжался. К'тар и З'глук, словно марионетки, управляемые злой силой, воспроизводили фрагмент из жизни примитивных двуногих существ, обреченных на существование лишь спустя сотни миллионов лет в будущем, обмениваясь этими двумя словами, варьируя модуляцию и гротескные жесты. Их жалкие попытки имитировать человеческое поведение вызывали у окружающих йитианцев-архивариусов сложные, трудноописуемые эмоции.
Некоторые наблюдали за происходящим с отстраненным любопытством, пытаясь расшифровать смысл этого представления. Другие тихо обменивались сериями щелчков и свистов, выражавших нарастающее беспокойство. Третьи же просто отворачивались, стремясь избежать контакта со своими неадекватными коллегами.
Постепенно вокруг К'тара и З'глука образовался небольшой круг наблюдателей. Йитианцы, влекомые необъяснимым притяжением, оставляли свои задачи и приближались, чтобы лучше видеть и слышать. Атмосфера в зале неуловимо изменилась. Монотонный гул машин и скрежет записывающих устройств отошли на задний план, вытесненные странными звуками и противоестественными движениями двух "артистов".
Из глубины зала, из-за исполинских стеллажей, возникла массивная, внушающая ужас фигура. Это был Д'жорг, надзиратель смены — йитианец, чья репутация была выстроена на неукоснительном следовании протоколам и нетерпимости к любым отклонениям.
Д'жорг медленно приближался к нарушителям спокойствия, его три огромных ока излучали холодный, анализирующий свет. Его движения были лишены спешки, но в каждом смещении его массивного тела ощущалась скрытая, подавляющая сила. Ещё не достигнув "исполнителей", он замер, и из его трубчатых органов вырвалась серия низких, гортанных звуков, которые, несмотря на свою мелодичность, звучали как приговор:
— Да хватит уже! Прекратите этот балаган, сколько можно!
К'тар и З'глук мгновенно застыли, словно пораженные невидимым лучом. Их гофрированная плоть утратила неестественную окраску, а псевдоподии перестали подрагивать. Они медленно выпрямились, возвращаясь к стандартной, безэмоциональной позе йитианцев.
Остальные, как по команде, беззвучно рассеялись по своим рабочим местам. Гул машин и скрежет записывающих устройств вновь наполнили зал, вытеснив последние отголоски аномалии.
Д'жорг, проводив взглядом удаляющихся архивариусов, сфокусировал свое внимание на К'таре и З'глупе, и сделал резкий, рубящий жест клешней:
— Это… неприемлемо. Я буду вынужден доложить об этом на Совете.
Он развернулся и медленно удалился,