Суворов выслушал племянника равнодушно, и ехать в Петербург отказался. Горчаков, привыкший к характеру Александра Васильевича, настаивал, говоря, что отказ может окончательно вывести императора из себя. В конце концов, Суворов согласился, но поставил условие, что по старости и болезням поедет не иначе как на долгих, проселочными дорогами. Горчаков ужаснулся — ехать надо срочно, а на почтовых пути-то — двое суток! Но Суворов был непреклонен. Горчаков, благодаря Бога и за это, поспешил назад в Петербург; он знал, что Павел с нетерпением ждет его.
Царь встретил Горчакова вопросом: «А что, приедет граф?» — и потребовал определить время приезда хоть приблизительно. Горчаков, проклиная про себя и дядюшку, и долгих, назвал дату по своему усмотрению. Суворов, однако, к этому сроку не поспел и приехал вечером следующего дня. Горчаков сразу же бросился к Павлу, который к тому времени уже был в постели; царь объявил, что примет фельдмаршала утром. Так как Суворов был отставлен от службы без мундира, то Горчаков спросил, в какой ему быть форме. Павел ответил, что в общей армейской.
Суворов с собою мундира не взял, поэтому оделся в форму племянника: мундир девятнадцатилетнего юноши пришелся ему как раз впору. В 9 часов утра он был во дворце. Вернувшись с прогулки, Павел тотчас осведомился у Горчакова, здесь ли его дядя. Узнав, что Суворов ждет его, царь вышел в приемную, взял Александра Васильевича под руку и провел в кабинет. Они разговаривали больше часа, потом оба отправились к разводу.
Пока все шло, кажется, гладко, хотя Суворов, дожидаясь начала развода, чудачил — подшучивал над гардемарином Кутайсовым, крещеным турчонком, будущим графом, заговаривая с ним по-турецки. Но сам развод не обошелся без неприятностей. Желая показать расположение к Суворову, Павел проводил батальонное учение не как обычно, а скорым шагом в атаку. Суворова, однако, это не подкупило. Он отворачивался от проходивших взводов, чему-то посмеивался, подтрунивал над окружающими и всячески демонстрировал свое невнимание. Время от времени он подходил к Горчакову и говорил: «Нет, не могу более, уйду». Тот уговаривал его остаться, но Суворов продолжал охать: «Нет, не могу, брюхо болит» — и все-таки уехал, не дождавшись конца развода.
Павел смолчал, но по дороге назад подозвал к себе Горчакова. Царь был взволнован; он пересказал Горчакову свой разговор с Суворовым в кабинете. Павел делал фельдмаршалу намеки с целью убедить проситься вновь на службу, но без успеха; Суворов вспоминал Измаил, длинно рассказывал про штурм, а когда царь наводил речь на свое, Суворов переходил к штурму Праги. Теперь вот это поведение на разводе…
— Извольте, сударь, ехать к вашему дяде, спросите у него самого объяснение его поступков и тотчас же привезите мне ответ; до тех пор я за стол не сяду, — приказал Павел Горчакову.
Горчаков помчался к Хвостову, у которого остановился Суворов, и нашел Александра Васильевича лежащим на диване в нижнем белье. Выслушав племянника, Суворов раздраженно ответил, что вступит в службу не иначе, как с полной властью екатерининского времени, с правом награждать, производить в чины до полковника, увольнять в отпуск и проч. В противном случае он возвратится в деревню.
Горчаков сказал, что не может передать такой ответ государю.
— Передавай, что хочешь, а я от своего не отступлюсь, — насупился Суворов.
Горчаков вернулся к Павлу и сказал, что дядя был слишком смущен в высочайшем присутствии, не помнит хорошо, что говорил, крайне огорчен произошедшей неловкостью и т. д. и что он с радостью подчинится монаршей воле о поступлении в службу, если будет на то высочайшее соизволение. Но смущение самого Горчакова выдавало его, и Павел пригрозил, что отвечать будет именно он, если не сумеет вразумить дядю.
Павел еще не раз приглашал Суворова к столу и на развод и возобновлял разговор на прежнюю тему, но слышал в ответ уклончивые сетования на старость и болезни. К тому же Суворов не переставал «блажить» и в присутствии царя высмеивать новые армейские порядки. При посадке в карету находил большое неудобство в прицепленной сзади наискось шпаге, из-за чего запирал одну дверцу, обходил карету, пытался втиснуться в другую дверцу, но безуспешно; иногда усаживался подобным образом добрых четверть часа, и все это с самым серьезным видом. На разводе делал вид, что не может справиться со своей плоской шляпой: снимая с головы, хватался за полы руками и в конце концов ронял ее к ногам сумрачно смотревшего государя. Во время прохождения батальона — верх беспорядка! — бегал и суетился между маршировавшими взводами, выражая на лице недоумение и удивление, бормотал что-то под нос и крестился. На вопрос Павла, что он делает, отвечал, что читает молитву: «Да будет воля Твоя». После этого в полках был зачитан высочайший приказ о сохранении благочиния на разводах, но имени Суворова не упоминалось.
После каждой новой выходки Павел грозно требовал от Горчакова объяснений. Тот уныло ехал к дяде и привозил царю вымышленные ответы. Павел переламывал себя и вновь оказывал Суворову величайшие знаки снисходительности и сдержанности, но все больше недоумевал.
А дело объяснялось тем, что Суворов был, по словам П.В. Анненкова, «живым остатком екатерининского века, сохранившим от него, при критическом отношении ко многим темным его сторонам, одно существенное его предание, именно учение о праве главы избранной дворянской фамилии понимать службу государству и свои обязанности перед ним так же, как честь и доблесть своего звания, независимо от каких-либо посторонних требований и внушений…», одним из «гордых и свободных умов, воспитанных на…