Его пребывание в Петербурге становилось все бесцельнее и скучнее. Наконец Александр Васильевич прямо попросил у Павла разрешения вернуться в деревню. Царь выслушал Суворова с явным неудовольствием, но разрешение дал. Суворов поцеловал ему руку и в тот же день уехал. Деревня представлялась ему предпочтительнее столицы, где осмеивалось все то, что ему было дорого.
В Кончанском Суворов первое время блаженствовал: петербургские впечатления были еще свежи, а надзора за ним не было. Александр Васильевич с наслаждением ездил в гости и принимал у себя. К хозяйственным делам рвения не проявлял, интересовался только строительством нового дома, светелок на горе Дубиха и беседок в фруктовом саду. На радостях увеличил расходы на содержание дворовых людей, взялся учить их детей грамоте. Отцу Прохора назначил ежегодную пенсию 100 рублей, самому камердинеру дал много больше и пообещал вольную после своей смерти. Так привык к своему Прошке, что, несмотря на грубость и пьянство, никак не решался его заменить.
Денежные дела находились в расстройстве: годовой доход едва превышал 40 тысяч рублей (хотя при умелом управлении одно Кобрино могло давать 50 тысяч), а долги составляли 55 тысяч рублей, не считая давно обещанных 60 тысяч приданого Зубову и других выплат. Пришлось снизить сумму, посылаемую на содержание сына, с 2,5 до 2 тысяч рублей; на себя Суворов всегда тратил не больше 4 тысяч в год. «Теперь бедный юноша почти скуднее меня, пособите ему временно от себя, доколе опомнюсь», — просил он Хвостова, откровенно признаваясь, что ума не приложит откуда взять деньги. А в Военной коллегии уже лежали неподтвержденные отчетами Суворова справки о расходовании им 122 тысяч рублей казенных денег в Финляндии за 1791–1792 годы, 810 тысяч рублей в Херсоне в 1793 году, 265 тысяч рублей в Варшаве…
Чувствуя, что настала пора внести ясность в дела на случай своей смерти, Александр Васильевич в сентябре 1798 года составил духовное завещание: он отказывал сыну все родовые и за службу пожалованные имения, дом в Москве и жалованные бриллианты; дочери — благоприобретенные имения и купленные драгоценности.
Суворову казалось, что жизнь кончена; никаких перемен впереди не предвиделось. Что ж, он сам шел к такому концу и не жалел об этом. В нем проснулась старческая сентиментальность. Он полюбил прогулки на гору Дубиху, откуда любовался сельскими видами. Ко времени Суворова дубов на горе уже не было, — вместо них росли огромные ели. На осень Александр Васильевич приказал построить здесь двухэтажный домик с кухней и людской и подолгу живал в нем. Ходил так же по крестьянским дворам, устраивал свадьбы, бывал на венчаниях и крестинах, играл с ребятней. Но своих обид Суворов не забыл, и желчи в нем не поубавилось. Однажды некий посетитель застал его за игрой в бабки и очень удивился такому времяпровождению. Суворов объяснил ему, что в России развелось слишком много фельдмаршалов, делать им нечего, приходится играть в бабки.
Зимой он уединился в «птичьей комнате» и даже обедал в ней. Каждую неделю парился в жаркой бане, ходил в церковь, звонил в колокола, читал «Апостол», пел на клиросе.
Газеты и книги теперь читал меньше (болели глаза), и что именно — неизвестно. Кажется, предпочитал литературу о себе. В одном из писем требует прислать «между прочим» оды Хвостова — на Измаил и Кострова — на Варшаву; песнь на взятие Варшавы Державина и песен Оссиана в переводе Кострова. Следил по привычке за военно-политическим состоянием Европы, смеялся над планами французского десанта в Англию, приводившими в ужас наивных островитян, не слыхавших о такой напасти со времен викингов: «Репутация трагикомическая военной драмы, которая никогда не будет разыграна» (кроме Суворова в Европе так думал еще только один человек — сам предводитель десанта Наполеон). В начале сентября Павел прислал в Кончанское генерал-майора Прево де Люмиана, сослуживца Александра Васильевича по Финляндии, с запросом мнения Суворова о кампании против Франции. Суворов написал по-французски короткий план кампании, оставшийся без применения.
С приближением святок Суворов всегда оживлялся — святочное веселье особенно любил. На 1799 год составил себе такую программу праздников: «5–6 дней собрания и иногда с виватом из пушек за высочайшее здоровье; обеды с друзьями, в числе полудюжины, вдвоем и втроем приезжающих нечаянно, иногда сам друг со священником — вдвое, втрое против того; да сверх того в расходе дюжина дней — сам в гостях, согласились мы на непорочные игрища в святые вечера…»
Хотя надзор за ним был снят, Суворов был осторожен в выборе гостей и далеко не выезжал. Гроза над ним еще не совсем утихла: в середине 1798 года цензура запретила печатание книги майора Антоновского «Опыт о генерал-фельдмаршале графе Суворове-Рымникском» — сочинения вполне невинного.
Но в то же время он был извещен о косвенных милостях государя: племянники Суворова были пожалованы, один — в полковники, другой — в генерал-майоры; Аркадий стал камергером. Это доставило Александру Васильевичу лишь небольшое утешение: «Зима наградила меня влажным (пустым, напрасным. — Авт.) чтением и унылой скукой», —писал он. Летняя беззаботность сменилась раздражительностью по любым мелочам. Все его чувства и мысли пропитались горечью и подозрительностью. Александр Васильевич вновь порвал с зятем из-за «пограбления» и «шпионства» и даже дочь обвинил в корыстных побуждениях. В непереносимом одиночестве он молит Хвостова: «Не оставляйте меня, Бог вас не оставит». Упадок духа всегда сопровождался у Суворова ухудшением здоровья: «Левая моя сторона, более изувеченная, уже 5 дней немеет, а больше месяца назад я был без движения во всем корпусе».
Все это заставляло его думать о приближающейся смерти и усиливало обычную религиозность. Суворов опротивел самому себе. Утешение он видел только в Боге: «Со стремлением спешу предстать чистою душою перед престолом Всевышнего», — читаем в одном его письме, а в другом Александр Васильевич выражается более определенно: «Усмотря приближение своей кончины, готовлюсь я в иноки». В декабре 1798 года он направил Павлу прошение: «Ваше Императорское Величество всеподданнейше прошу позволить мне отбыть в Нилову новгородскую пустынь, где я намерен окончить мои краткие дни в службе Богу. Спаситель наш один безгрешен. Неумышленности мои прости, милосердный Государь». Подписался: «Всеподданнейший богомолец, Божий раб». Ответа от царя не последовало. Павел уже решил,