Новый, 1797 год Суворов начал запиской, которую озаглавил: «Буря мыслей». В ней он действительно касается без всякой связи до всего, что его волнует, — от ослабления русских пограничных областей отводом войск внутрь страны, до иностранной политики — и заканчивает: «Солдаты, сколько не веселю, унылы и разводы скучны… я пахарь в Кобрине, лучше нежели только инспектор, каковым я был подполковником. В Москве (на коронации. — Авт.) я безгласен и для декорации Величества. Со дня на день умираю». Здесь же содержится знаменитое: «Русские прусских всегда бивали, что ж тут перенять».
4 января он набрасывает контур драматической сцены-пародии, из которой понятно лишь кое-что. Ирис, отняв у Диогена золотой горшок с простоквашей, подносит его Аристиду (Суворову), в виде подарка от Фабиуса, но предварительно сняв сметану для других. «Знакомо по Финляндии», —едко замечает автор. Гремит гром и появляется Меркурий с декретом богов. «Не острацизм (остракизм. — Авт.) ли? — спрашивает Аристид. — Всего покойнее». Оказывается, что «острацизм». Меркурий говорит, что так определено тремя грациями (оба графа Салтыкова и князь Репнин, бывшие в чести у Павла). Аристид не удивлен: «Дали они мне себя чувствовать за мою правду». Надежда еще не покидает его, так как на Олимпе остается Юпитер с весами в руке; чашка с истиной тяжелее, и наветам граций ее не перевесить. Сцена кончается обращением к Хвостову: «Не обольщайся розами, тернии под ними; для грациев потребно мое низложение, начинают понижение уравнением; забудут ли оне, что я провидением от моего запада взял их восток (т. е. обошел их в чинопроизводстве. — Авт.)». Суворов тогда еще не понимал, что «острацизм» неминуем и без «грациев».
5 и 6 января появляются новые записи: «Москва мне гроб» — это о вызове на коронацию; все приятели «без пристрастия судят, что лучший мне ныне случай отойти от службы». С этого-то времени Александр Васильевич и вынашивает мысль об отпуске.
После получения выговоров от Павла следует новый поток записок, в которых Суворов уже не сдерживает себя: «Нет вшивее пруссаков, лаузер или вшивен назывался их плащ… с головною их вонью вам подарят обморок. Мы от гадины были чисты, и первая докука ныне будет солдат — штиблеты: гной ногам…» Новый устав, по мнению Суворова, «найден в углу развалин древнего замка, на пергаменте, изъеденном мышами… и переведен на немороссийский язык». Он выступает против бессмысленной строгости наказаний: «Я строг в удержании здоровья [в войсках], истинного искусства благонравия: милая солдатская строгость, а за сим общее братство… Всемогущий Боже, даруй, чтобы зло для России не открылось прежде ста лет!» Более всего Александр Васильевич задет невниманием к русским воинским традициям и своему боевому прошлому: «Я лучше прусского покойного великого короля, я милостию Божией сражения не проигрывал… Я генерал генералов, тако не в общем генералитете. Я пожалован [в фельдмаршалы] не при пароле (не на разводе. — Авт.)…». Он сетует, что из милостей государевых ему остался только указ 1762 года (о вольности дворянства, т. е. возможность не служить) и выражает намерение ехать в Кобрин, «где на сей год буду ждать лучшего. Потом или продолжу там, или вовсе оставлю…».
После отказа в отпуске и вызова в Петербург Суворов принял окончательное решение: 3 февраля выехал в столицу, имея в кармане прошение об отставке. Нескольким офицерам он заранее предложил оставить службу и ехать к нему в Кобрин — помогать вести хозяйство, за что обещал наградить деревнями, передав их в полное владение этим лицам. Офицеры выразили согласие, но оставили для себя путь к отступлению, оговорив, что сделают это только в том случае, если Суворов выйдет в отставку без «неудовольствия» со стороны государя.
Александр Васильевич не знал, что получит отставку раньше, чем его прошение достигнет Павла. 6 февраля на разводе гвардейских полков в Петербурге был зачитан высочайший приказ: «Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь Его Императорского Величества, что, так как войны нет, и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы». Батальон Преображенского полка, носивший имя Суворова, передавался генерал-лейтенанту князю Голицыну.
Это был ответ Павла на суворовские афоризмы, гулявшие по Петербургу: «Косой не колоть, буклей не палить, пудрой не стрелять», «Пудра не порох, букля не пушка, коса не тесак, и я не немец, а природный русак» и др. Еще большее их количество Суворову приписывалось молвой. Царь хотел не просто принять отставку Суворова, а предупредить его в этом, смирив, таким образом, гордыню старого вояки, упорно не желавшего признавать благотворного действия пудры на боевой дух армии.
Получив царский рескрипт в дороге, Суворов вернулся в Тульчин и стал готовиться к отъезду в Кобрин. Он еще живо интересовался войной Европы с Францией и даже отослал русскому послу в Вене графу Разумовскому свои соображения. Причину поражений австрийцев и пруссаков видел в том, что союзники «не разумеют штыка», несмотря на то что чувствуют на себе «гибельный карманьольский». Письмо закончил крутым поворотом: «Я команду сдал как сельский дворянин и еду в Кобринские деревни». Однако разрешения уехать ему пришлось ждать до начала апреля.
Многие биографы Александра Васильевича описывают сцену его прощания с войсками на манер знаменитого прощания Наполеона с гвардией в Фонтенбло после отречения. Одни говорят, что Суворов собрал Фанагорийский полк, вышел к солдатам одетый простым гренадером, снял ордена, положил их на барабан и сказал:
— Прощайте, ребята, молитесь Богу… Может быть, придет время, когда Суворов опять явится среди Вас и возьмет опять эти ордена, которые он заслужил победами и т. д.
Другие, не ограничиваясь одним полком, окружают его целой армией и сооружают пирамиду из барабанов. Все это очень сомнительно. Театральность была совсем не в духе Александра Васильевича, который к тому же уже сдал командование генерал-лейтенанту Беклешову и по одному этому не мог собирать войска. Очевидно, здесь ради драматических красот раздуто какое-то мелкое событие: может быть, при отъезде Суворов был окружен оказавшимися поблизости солдатами.
Весть о его отставке была встречена армией и обществом в гробовом молчании, хотя внутренне все считали это непоправимой потерей для русской армии. В гвардии распространялись слухи о причастности к отставке Суворова «гатчинского капрала» Аракчеева; в Смоленской губернии недовольство в офицерской среде разлилось так широко, что туда даже была назначена следственная комиссия, пытавшаяся примешать к делу имя Суворова, но безуспешно. Часть смоленских офицеров, в том числе молодой Ермолов, поехали в ссылку. На юге, в бывших суворовских войсках, солдаты не