У начальства появились форменные палки для наведения дисциплины. Генералы не стеснялись лупить офицеров, про солдат нечего и говорить. Аракчеев перед строем бранился, не выбирая слов, исправлял стойку ударом палки, рвал солдатам усы. Не стеснялся он и с офицерами. Подпоручик Лан, суворовский офицер, награжденный георгиевским крестом, выслушав брань Аракчеева, пришел домой, написал ему короткую записку и застрелился.
Прежние военные заслуги ничего не значили. На донесение одного инспектора (1797) о неполучении каким-то полком медалей за штурм Праги, Павел отвечал: «Медалей за прагский штурм бывшим в нем отпущено не будет, понеже я его не почитаю действием военным, а единственно закланием жидов». Знакомые мысли. К его чести, медали впоследствии все же были выданы. Все трепетали от страха сделать какую-нибудь ошибку по службе. Один участник взятия Праги признавался, что шел на смотр с ужасом, какого не испытывал при штурме. За 4 года и 4 месяца царствования Павла было уволено со службы 7 фельдмаршалов, более 300 генералов и 2000 обер- и штаб-офицеров.
По словам историка «вдруг все почувствовали, что они не маркизы, не Кольберы[66], а просто балаганные шуты, что двор, столица — это не верховное центральное управление с законными, регулированными учреждениями, государственными людьми, а захолустная крепостная усадьба…»
14 ноября в Тульчине служили царскую панихиду. Все офицеры собрались в церковь, войска были построены вокруг храма. Суворов в фельдмаршальском мундире, при орденах, осыпанный бриллиантами, пожалованными Екатериной II, прошел прямо в алтарь. Всю литургию он, стоя на коленях, горько плакал и усердно молился, а к началу благодарственного молебна вышел из алтаря и встал на клиросе. Здесь Александр Васильевич сделался совершенно спокоен. Эту же спокойную серьезность он сохранял во время речи, обращенной к войскам, и дома. Однако эта сдержанность вскоре оказалась ему не по силам, и Суворов уехал в деревню в 12 верстах от Тульчина.
24 ноября, в день тезоименитства Екатерины, он приехал в Тульчин к заутрене и вновь стоял в алтаре один, обливаясь слезами. Скрывать, подобно многим другим, свои чувства по отношению к покойной Суворов считал низостью. Хвостову он в этот день написал: «Неблагодарный усопшему Государю будет неблагодарен и царствующему; в Херсоне я ходил на гроб князя Потемкина, помня одни его благодеяния… Подарите моим русским крестьянам (т. е. не кобринским. — Авт.) всем по рублю из оброков».
У Суворова не было особых причин опасаться немилости Павла. Их отношения все предыдущие годы были постоянно ровные. Приезжая в Петербург, Александр Васильевич после Екатерины II шел представляться цесаревичу. Правда, Суворов в его присутствии не удерживался от причуд, которых Павел не любил, но ведь Суворов не стеснялся и императрицы, так что ничего оскорбительного лично для Павла в них не было. Им случалось и переписываться, поздравлять друг друга с праздниками, рождением детей. Верность Александра Васильевича Екатерине не могла особенно заботить Павла, все-таки Суворов был при дворе лицом посторонним. С другой стороны, зная Суворова, как приверженца потемкинских военных реформ, которые Павел ненавидел огульно, и противника прусской военной системы, новый император не мог питать к нему и расположения.
Все же началом их новых отношений стало выражение высочайшего благоволения к Суворову и оказание разных милостей его родственникам. Видимо, главную роль здесь сыграло доброе отношение Павла к Николаю Зубову. Да и Александр Васильевич первое время вовсе не думал становиться в оппозицию новому царствованию. В письмах Хвостову он даже выражал удовольствие по поводу многого из происходящего: «Ура, мой друг граф Безбородко — первый министр»; «Вы меня восхищаете милосердным нашим государем; для себя я начинаю забывать, но не как неблагодарный, невозвратную потерю»; «С одной стороны я плачу, с другой возношу хвалу Всевышнему, что повалил кумиров: великому государю я верен полвека». Он выражал готовность ближе сойтись с новыми лицами в правительстве: «Они честные люди; ниже когда (никогда. — Авт.) косого вида от кого из них я себе не видал, и Растопчин внове знаком; к ним и прочим высочайшего штата душевное почтение, без ласкательства, и поздравление мое кому приличествует». Первым ходатайством Суворова новому государю стала просьба об освобождении польских повстанцев, чье содержание под стражей, как мы помним, Александр Васильевич считал покушением на свою честь. Неизвестно, повлияло ли его ходатайство на решение Павла, или освобождение Костюшко и других состоялось в рамках общей амнистии жертвам екатерининского царствования (так, из Сибири был возвращен Радищев), но последнее кажется более вероятным.
Однако рекой льющиеся милости Суворова миновали. Павел ограничился собственноручным рескриптом, полученным Суворовым 15 декабря: «Поздравляю с Новым годом и зову приехать к Москве, к коронации, если тебе можно. Прощай, не забывай старых друзей. Павел. Приведи своих [солдат и офицеров] в мой порядок, пожалуй». Подобные записки Суворов получил еще два-три раза.
В его письмах к Хвостову стала сквозить какая-то недоверчивость к Павлу. Известие о смерти Румянцева вновь разбудила тяжелые размышления, едва улегшиеся после кончины Екатерины II, и чтобы развеять их, Суворов стал каждую неделю ездить на охоту, любителем которой никогда не был. Затем появились первые признаки его неудовольствия.
Александр Васильевич по привычке сделал несколько служебных распоряжений, которые раньше решались сами собой, властью командующих. Однако по новому уставу это право у них было отнято. Павел узнал о поступке Суворова «с удивлением», о чем и поставил его в известность в собственноручной записке, приписав: «Вообще рекомендую поступать во всем по уставу». В высочайшем приказе от 15 января Суворову был сделан выговор.
Суворов счел, что отчитывать фельдмаршала, словно набедокурившего поручика, не подобает и императору, и выразил свое возмущение просьбой об отпуске на следующий год. Павел сухо ответил, что «обязанности службы препятствуют от оной отлучиться». 26 января Павел вновь сделал замечание Суворову, на этот раз по поводу стиля его рапортов: отметил, что два места в донесении Суворова непонятны и предписал «с поручением сего немедленно отправиться в Петербург».
Решение временно устраниться от службы далось Суворову нелегко: «Я только военный человек и иных дарований чужд», — писал он Хвостову. Но он не обманывал себя — павловские реформы в армии не оставляли ему другого выбора. Суворов не принял их сразу. Вначале свою душевную горечь он доверял только частной переписке. Уже в конце ноября, когда Павел еще ничем не выразил своего неудовольствия им, Суворов писал: «Методик подо мною, я выше правил». К концу декабря это сознание своей исключительности соединяется с осуждением нововведений: называя