Вскоре и в Тульчине Суворов был растревожен слухами, которые всегда портили ему кровь, — о том, что формируется армия против Франции, но под командованием не то Дерфельдена, не то Валериана Зубова (другого брата фаворита). Свита Суворова всполошилась: фельдмаршала «хотят послать в хижину, как Румянцева»! Один из его адъютантов передавал Хвостову такие петербургские резоны: «Как-де поверить ему управление, когда им самим управляют Арсеньев и Тищенко; да и где ему против французов, его дело против турок». Суворов от таких речей становился мрачнее тучи, тем более что в них содержалась большая доля правды. В Тульчине его буквально оплели интриги родственников и знакомых, которые хорошо изучили характер Суворова и желали по его новому чину приобрести себе служебные места и милости. Александр Васильевич не мог довериться почти никому. Старший из его племянников князь Алексей Горчаков, посетивший Тульчин, писал Хвостову: «Он совершенно отступился от дочери, а, что важнее, от зятя, не говорит больше о своем сыне и считает тебя и меня единственными близкими людьми». Горчаков пишет, что решил остаться при Суворове и «терпеть все мерзости, покуда сил достанет». Против него настроены Арсеньев, Мандрыкин и Тищенко, которые терпят его сквозь зубы, а Прошка, напротив, «нас всех обожает и передает мне все, что происходит во внутренних покоях», а там «никакого нового любимца нет, и все идет по-прежнему, то есть из него делают, что хотят».
Суворов решил сам напомнить о себе императрице: «Карманьольцы по знатным их успехам могут простирать свой шаг на Вислу… Всемилостивая Государыня, я готов с победоносными войсками Вашего Императорского Величества их предварить».
Он внимательно изучал успехи революционной армии по европейским газетам и журналам, перенося движения их армий на карту. Часто созывал генералов на военный совет, где докладчик инженер-полковник Фалькони излагал интересные эпизоды этих кампаний. Суворов прозорливо предостерегал Екатерину II, как бы смотря уже в будущий век, что французы будут двигаться на восток через Турцию и Пруссию, и что если они появятся в Польше, то для удержания их понадобится в два раза больше сил, чем для войны с ними на территории Германии.
В октябре дела начали меняться к лучшему. Хвостов докладывает, что в Петербурге никто не сомневается, что против французов пошлют только Суворова — за него высказалась сама императрица, а австрийский император ни о ком другом не хочет слышать. Прежняя кандидатура Валериана Зубова отброшена самим Платоном Зубовым, обиженным тем, что брат, став генерал-аншефом, догнал его в чинах.
Окрыленный Суворов начал делать приготовления к комплектованию армии: отбирать в полках лучших людей и лошадей, запасаться исправным оружием и обмундированием; к нему посыпались горы писем от желающих принять участие в походе под его началом. Все приказания Александр Васильевич отдавал под строжайшую ответственность исполнителя и проверял лично. Провиантмейстеру полковнику Дьякову, например, он приказал содержать подвижные и запасные магазины в полном порядке, иначе, пригрозил Суворов, его повесят на первой осине. «Ты знаешь, друг мой, что я тебя люблю и свое слово сдержу», — прибавил Александр Васильевич.
В начале ноября в Петербурге на его имя был заготовлен рескрипт: из войск Суворова, Репнина и Румянцева формировался заграничный корпус — 51 094 человека, с 8 генерал-майорами, 3 генерал-поручиками и 1 генерал-аншефом. Выступление корпуса должно было состояться не позднее четырех недель после его формирования. Маршрут — через Краков и Германию к границам Франции. Суворов со дня на день ожидал вызова в столицу.
13 ноября в Тульчин приехал долгожданный посыльный из Петербурга. Вместо приказа о выступлении он привез известие, что 6 ноября скоропостижно скончалась Екатерина II. Новый император Павел I отменил все распоряжения матери.
Суворов не мог скрыть слез. В этот день он с беспощадной ясностью почувствовал, что и для него наступает то, что он так тщательно скрывал ото всех и от себя — старость.
Опала (1796–1799)
Quantulacunque adeo est occasio, sufficit irae[65].
Новое царствование было связано с предыдущим только так, как протест связан с тем, против чего протестуют. Значительное число историков и не историков считали и продолжают считать Павла I душевнобольным человеком. Но это мнение может только оправдать непростительное царствование, а не объяснить несчастный характер царя. Современники придерживались другого мнения на его счет. Уже одно то, что Павел был задушен, а не помещен в дом умалишенных говорит о том, что заговорщики признавали царя полностью вменяемым и ответственным за свои действия. Скорее всего, Павел был не душевнобольной человек, а монарх с извращенным образом мыслей, у которого «щекотливый зуд власти и жгучая досада на ее похитителей поглотили все его нравственное существование… Отцовская мелочность мысли, гатчинская распущенность, жажда запоздалой власти, антипатия к матери и ее делам, озлобление против дворянства за обиды от его представителей и за опасения противодействия с его стороны и, наконец, фанфаронная преобразовательная самонадеянность — вот, кажется, все элементы его самодурства на почве дрянной природы, холодной и жестокой, мстительной, подозрительной и трусливой» (Ключевский).
Павел родился на десятом году супружества Екатерины, тогда еще великой княгини, и Петра Федоровича. Елизавета I тотчас взяла его у матери, и сама занялась его воспитанием. Она окружила внука няньками и мамками, следившими за тем, чтобы ребенок не простудился, не ушибся и не шалил. Такое тепличное воспитание привело к тому, что впоследствии Павел часто хворал и на всю жизнь остался слабым, унаследовав тщедушную комплекцию отца. Екатерину допускали к сыну очень редко: в течение первого года его жизни она видела мальчика три или четыре раза. Няньки, очень боявшиеся Елизаветы, напугали ребенка так, что при появлении бабки он трясся от страха, а иногда падал в обморок. Елизавета от досады скоро перестала навещать его.
Наставниками Павла были Ф.М. Бехтеев и Н.И. Панин, старавшиеся окружить его лучшими преподавателями, но воспитание и обучение наследника все равно шло неудовлетворительно. Характерно, что из программы занятий было устранено все, имеющее отношение к военному делу, а особый упор сделан на ознакомлении с юридическими науками и теорией государственного управления. Тем не менее, гатчинская порода взяла свое: наследник питал истинное пристрастие к первому и всей душой ненавидел второе. Не имея военных познаний, Павел мнил себя большим знатоком военного дела, а юношеское отвращение к юриспруденции не помешало ему впоследствии развить бурную законодательную деятельность.
До 1762 года мать и сын чувствовали взаимную привязанность, но после коронования Екатерины II все изменилось. Павел стал в ее глазах лишь нежелательным претендентом на престол, имевшим на него, к тому же, гораздо большие права, чем она. В 1772 году императрица ничем не