Но главное, что Александру Васильевичу было трудно стерпеть, —это нарушение правительством данного Суворовым обещания польским инсургентам о прощении от имени императрицы. Отосланные им в Петербург лица были арестованы, в самой Польше власти чинили различные притеснения участникам восстания. Суворов пишет Хвостову, чтобы тот разгласил в столице его мнение: «Мой пароль тем не сдержан; в нем [обещано] забытие прежнего, и они [должны быть] вольны. Стыдно России их бояться, ниже [тем более] остерегаться; Польша обезоружена, пора им домой, и не в коня корм… мне совестно…» В Варшаве же он открыто заявлял: «Внутреннее замешательство меня более всего беспокоит; я не могу более того сносить и принужден буду, наконец, принять некоторые меры». Когда у него интересовались, что же это за меры, Александр Васильевич переменял тон и отвечал, прыгая на одной ноге: «Так как крысы, мыши и кошки находятся в беспрестанном движении в сем доме и ни на минуту не дают мне покоя, почему я намереваюсь, как наискорее, переменить квартиру».
Суворов не хотел услышать по вине правительства обвинения в свой адрес в бесчестности. Он видел, что вновь проштрафился как дипломат. К нему поступало множество просьб, которых он не мог удовлетворить, даже если сочувствовал им, и это злило его. Когда однажды ему подали одну из таких просьб, Суворов вышел на середину залы, поднял руки и подпрыгнул: «Императрица во-о-от какая большая». Затем он присел на корточки: «А Суворов во-о-от какой маленький», после чего поклонился и выбежал вон. Депутаты поняли и тоже удалились.
Как обычно в пору бездеятельности, Суворов чувствует себя больным, жалуется, что «еле жив». Он пишет Румянцеву: «Надо временно от шума городского удалиться в малое местечко…», а одному приятелю сообщает: «Я угрюм и молчалив, заперт в четырех стенах и скучаю, как подьячий, лоб у меня в морщинах, я не здоров». Утешается только тем, что «здесь… за мою откровенность платят мне везде дружбой и верностью». Все же Александр Васильевич находит «жалкую сухость в своем апофеозе». Да, вот он, чин, о котором не смел мечтать в детстве, и что же? Опять зависть, двуличие, отстранение от дел, неудовлетворенность, скука — все то, что было до того, что будет и потом.
Дело в Польше шло к новому разделу. Станислав-Август отрекся от престола, разумеется, «добровольно», и, получив от союзных держав ежегодное содержание в 330 тысяч червонцев, поселился в Петербурге, как частное лицо, под бдительным надзором Екатерины II. Он умер в 1798 году. Но дележ такого огромного куска европейского пирога, как Польша, конечно, не мог идти совсем гладко. Планируемая австро-прусская граница не удовлетворяла обе стороны, а победы Суворова значительно раздули аппетит петербургского кабинета. Среди союзников шла затаенная борьба. В апреле 1795 года, после заключения Пруссией мира с Францией, Суворову сообщили: «Вероломство берлинского двора, заключившего мир с Францией, заставляет нас быть настороже, ибо участь Польши не окончена, и наши предложения на этот счет не приняты». 13 октября того же года было достигнуто официальное международное соглашение. Речь Посполитая прекратила свое государственное бытие. Россия вынуждена была согласиться с дележом остальной Польши между двумя немецкими государствами.
Суворов в Польше становился лишним и даже вредным человеком. Почувствовав это, Екатерина II в октябре 1795 года направила ему приказ ехать в Петербург и 10 тысяч рублей на дорожные расходы. «Вы будете в других употреблениях, вам свойственных, или на иных пределах империи, где мы в спокойствии не столь удостоверены», — писала императрица. Это звучало обнадеживающе: Екатерине II Суворов еще верил.
Конец пребывания Суворова в Польше был скрашен успехом одного дела, вот уже несколько лет занимавшего внимание Александра Васильевича: он нашел жениха Наташе.
После неофициального развода с Варварой Ивановной в 1784 году девятилетняя Наташа была взята Суворовым от жены и помещена в Смольный институт. Отец и дочь почти не виделись, единственным способом их общения была переписка, известная с 1787 года. В ней Александр Васильевич никогда не упоминал матери Наташи; матушкой он называл только двух женщин: Екатерину II и воспитательницу Смольного института Софью Ивановну де Лафон. «Будь благочестива, благонравна, почитай свою матушку Софью Ивановну, или она тебе выдерет уши и посадит на сухарик с водицей», — то и дело напоминал он Наташе.
Во время пребывания Суворова в Петербурге в 1793 году Наташа была выпущена из института. Александр Васильевич взял ее к себе и окружил целым штатом попечителей. К присмотру над дочерью он привлек и свою сестру Олешову, и Хвостова, а ближайший надзор поручил отставному подполковнику Петру Григорьевичу Корицкому, своему давнему сослуживцу.
Когда Суворов находился в Финляндии, Екатерина II, желая, может быть, несколько смягчить «измаильский стыд», объявила о своем решении взять Наташу фрейлиной ко двору. Но этим она лишь повергла Александра Васильевича в страшную тревогу за судьбу дочери. Придворная распущенность нравов была ему ненавистна: «Ни о богатстве, ни о светских просвещениях моей дочери не мышлю, но об одном целомудрии; не она, но оно дороже мне жизни и собственной чести». Почему-то особенно он опасался волокитства Потемкина, хотя некрасивая Наташа вряд ли могла привлечь внимание светлейшего. Тем не менее, воле императрицы пришлось покориться, и Наташу отдали гофмейстерине баронессе Мальтиц («без шуму, как казнили в Бастилии», по замечанию Александра Васильевича). Суворов через поверенных лиц окружил дочь целой системой надзора. Хвостову он советует остерегаться некоей дамы, сын которой лазил к горничной, и опасаться «просвещения» другой; третья, по слухам, способна «заповедным товаром промышлять» и т. д. Суворов приказывает не верить «ни Горациям, ни Меркуриям», дворового истопника велит посадить на пенсию, камер-лакея задарить, девушек баронессы Мальтиц привлечь на свою сторону подарками. Хвостова он умоляет: «Для любопытства ничем из Жан-Жака [Руссо] не просвещать, на всякий соблазн иметь бдительное око… Из любомудрия и морали просветите заблаговременно в туманной заразе сует, гиблющих нравы и благосостояние».
Его советам самой Наташе нет числа. «Избегай людей, любящих блистать остроумием; по большей части это люди развращенных нравов… Будь сурова с мужчинами и говори с ними немного… Если случится, что тебя обступят старики, показывай вид, что хочешь поцеловать у них руку, но своей не давай». Александр Васильевич предостерегает ее при новых знаках императорской милости, оказываемых Наташе после его очередных побед: «Бедная Наташа, не обольстись успехами!» Он запрещает ей посещать балы и спектакли в Эрмитаже, предписывает ни в коем случае не жить во дворце, а только