Суворов с уверенностью доносил Зубову: «Если бы прусский король вздумал предпринять что-либо против России, то большая часть жителей [Польши] употребит оружие в нашу пользу».
С особой симпатией Александр Васильевич относился к польскому королю, по отношению к которому не позволил себе ни одной шокирующей причуды. Единственный забавный случай произошел, когда Станислав-Август, желая отблагодарить Суворова за мягкость и великодушие, объявил, что посетит его. Александр Васильевич захлопотал о том, чтобы встретить короля с подобающим почетом. Дежурному генералу было велено составить церемонию приема. Согласно ей дежурные адъютанты должны были встретить короля у кареты, дежурный генерал — у лестницы, а Суворов — возле приемной. Но когда карета короля подъехала к подъезду, Александр Васильевич, забыв от волнения о церемониале, бросился вниз без шляпы и шпаги и начал принимать выходящего Станислава-Августа под руки. Вдруг он спохватился: «Да ведь по церемониалу мне не здесь следует быть! Простите, ваше величество, я так почитаю священную особу вашу, что забылся».
Лишение Станислава-Августа престола Суворов глубоко переживал вместе с ним и, провожая короля в Гродно, не смог удержаться от слез.
Среди важных поручений Екатерины II Суворову было распоряжение вывезти в Россию библиотеку графа Залуского. Эта библиотека, насчитывающая больше 250 тысяч томов, была учреждена Залуским для публичного пользования. Ее ценность была так велика, что в 1752 году папа Бенедикт XIV издал буллу, в которой грозил отлучением всякому, кто осмелится что-либо похитить из библиотеки. Суворов позаботился о сохранении книг в дороге: на их перевозку было истрачено 30 тысяч рублей. Библиотека Залуского послужила основанием Императорской публичной библиотеки в Петербурге. Таким образом, почин в организованном массовом вывозе культурного достояния побежденных народов, обычно приписываемый Наполеону времен его итальянских кампаний, принадлежит на самом деле венценосному адресату Вольтера.
Суворов жил в Варшаве в своем обычном ритме. Из города отлучился только один раз, предприняв в августе 1795 года двухнедельный объезд войск. Отметил, что «весьма всюду тихо, но парит еще земля телесами». На причуды не скупился, причем зачастую это были странности в чистом виде, без всякой «начинки». Так, однажды зимой, в жесточайший мороз, во дворце примаса ему представлялись новые офицеры. Суворов угощал их скверными щами и ветчиной на конопляном масле. Окна были растворены настежь, чтобы выветрить из новичков немогузнайство. В другой раз, зимой же, Александр Васильевич держал речь перед войсками и заметил, что люди ежатся от мороза. Суворов, стоявший перед ними в одной куртке, намеренно затянул свою речь на два часа. Многие солдаты и офицеры простудились.
Во время августовской поездки Александр Васильевич был встречен в Бресте дежурным офицером, молодым человеком родом из Ревеля. Дрожа от страха, офицер начал рапортовать. Суворов прервал его:
— Какой суп готовится у вас в Ревеле в четверг? (Прослужив в Эстляндии в первые годы Семилетней войны Суворов был осведомлен, что в Ревеле готовят определенные супы на каждый день.).
— Капустный.
— А в пятницу?
— Такой-то.
— А в субботу? и т. д.
Расспросив о меню на всю неделю, и убедившись, что молодой человек действительно жил в Ревеле, Суворов отпустил его.
Все это вызывало толки: одно государственное лицо выразилось, что фельдмаршальство для Суворова — «чин по делам, а не по персоне»; другой дипломат писал, что Суворов «просвещается в Варшаве и не перестает блажить»; третьи снисходительно улыбались и пожимали плечами.
Характер Александра Васильевича подурнел еще больше, с ним рядом могли находиться только очень нетребовательные в отношении уважения личного достоинства люди, недалекие, необразованные и не совсем чистые. Прикрываясь именем Суворова и пользуясь своим положением, они брали взятки и вели свою «кадровую политику». Это удавалось им тем легче, что Суворов совсем не контролировал их, например, сам не читал бумаг и не распечатывал письма. Один из этих офицеров добился ордена, дав подписать Суворову ордер со своим именем, которое при чтении опустил. Другой, получив взятку, вытащил на смотру из кармана Суворова поданную ему жалобу. Когда к Суворову прибыл постоянный вестовой А. Столыпин, Тищенко — один из самых грубых адъютантов, состоявший при Александре Васильевиче на экзекуторских должностях, — досадуя на независимость характера молодого офицера, долго не представлял его фельдмаршалу и однажды скрыл от Столыпина отъезд Суворова, хотя вестовой должен был неотлучно находиться при нем. Зато и Суворов не церемонился с ними: тех, кто был помоложе, кликал не иначе, как «мальчик»; адъютанта Мандрыкина звал «Андрыка» и никого из них не вывел далеко в люди.
Говорили, что неразборчивость Суворова в людях носила принципиальный характер: раз честные люди встречаются крайне редко, надо уметь обходиться без них. Может быть, отчасти это мнение верно. Недоверие Суворова к людям, постепенно возрастающее со времен Семилетней войны, в эти годы стало всеобъемлющим. Однако Александр Васильевич вовсе не был мизантропом. Скорее он сам вольно или невольно отваживал от себя достойных людей своими выходками, задевающими самолюбие, достоинство людей и элементарные приличия. Например, стоило штаб-офицеру Энгельгардту, приглашенному к Суворову на обед, усмехнуться, когда он заметил, что сержант гвардии разносит водку по старшинству, — Суворов выскочил из-за стола и начал кричать: «Воняет! Воняет!» Открыли окна, но Суворов, продолжая кричать, выбежал в другую комнату. «За столом вонючка», — пояснил он адъютанту. Тот подошел к Энгельгардту и, выразив предположение, что у него грязные сапоги, попросил вычистить их и тогда вернуться. Энгельгардт ушел домой. Понятно, что оказаться в роли не только Энгельгардта, но даже и адъютанта желал далеко не каждый.
Окончив одну войну, Суворов уже мечтал о новой. Осенью 1795 года он увлекся предложением Екатерине II со стороны Австрии о совместном 100-тысячном австро-русско-прусском корпусе против Франции под общим командованием Суворова. Дело казалось ему настолько реальным, что Александр Васильевич поручил Хвостову держать наготове 12 тысяч червонцев и прибавил к «Науке побеждать» новый параграф: «О ветреных, безбожных французишках, которые дерутся колоннами и которых надо бить колоннами же».
Вдобавок к этому его встревожил неизвестно кем пущенный слух о грядущей новой войне с Турцией, и о том, что уже составлены списки действующей армии, в которые Суворов не внесен. Александр Васильевич, тут же вспомнив составленный некогда им совместно с де Рибасом план войны против турок, пишет своему соавтору: «Зубов — верховный начальник, главные генералы Волконский и Дерфельден; да здравствует мой план… как мы глупы!» Оба слуха и на сей раз не подтвердились.
Другим поводом к неудовольствию стал полученный патент на чин фельдмаршала. Суворов нашел, что он отличается от потемкинского. В патенте на имя Суворова стоит: «За оказанную к службе нашей ревность и прилежность», у Потемкина: «По отличным и знаменитым заслугам»;