Вергилий и Гомер, о если бы восстали,
Для превосходства бы твой важный слог избрали.
Среди множества писем было и особенно дорогое — послание от Державина с четверостишием:
Пошел, и где тристаты злобы?
Чему коснулся, все сразил:
Поля и грады стали гробы;
Шагнул — и царство покорил.
Александр Васильевич, видимо, считал неуважением отвечать поэтам прозой, поэтому рискнул отослать стихи и Державину. В них он все похвалы на свой счет относил к Екатерине II, причем делал это весьма неумеренно, как было принято в то время, так что даже открыл новые причины астрономических и атмосферных явлений:
Царица севером владея,
Предписывает всем закон,
В деснице жезл судьбы имея,
Вращает сферу без препон.
Она светила возжигает,
Она и меркнуть им велит;
Чрез громы гнев свой возвещает,
Чрез тихость благость всем явит.
Варшавский магистрат поднес Суворову в Екатеринин день (24 ноября) эмалированную табакерку с лаврами из бриллиантов, датой штурма Праги и надписью по-польски: «Варшава своему избавителю» (подразумевался приказ Суворова разрушить мост через Вислу, спасший город от разрушения).
За пределами Польши победы Суворова также произвели огромное впечатление. Русский посол в Вене граф Разумовский писал Александру Васильевичу, что все солдаты в мире завидуют его подчиненным, а все монархи Европы были бы рады вверить ему свои армии (через пять лет эти слова подтвердились полностью). Турция объявила о полном невмешательстве в дальнейшее разрешение польских дел. Германские газеты, разумея войну с Францией, писали, что там, где раньше было недостаточно 60-тысячного войска, теперь было бы довольно 30 тысяч солдат во главе с Суворовым. В то же время польские эмигранты, рассеянные по Европе, помогали утверждению мнения о Суворове, как о свирепом гунне, побеждающем без всякого военного искусства, одним пролитием крови. Они не стеснялись распускать слухи о том, что после взятия Праги он якобы приказал отрубить кисти рук у 6 тысяч шляхтичей и перевешал 12 тысяч человек. В результате один из французских военных авторов, например, отзывался о Суворове так: «Знаменитый своими победами в Турции и жестокостями в Польше». Но даже и такая слава косвенным образом шла на пользу его военной репутации: больше ни одна крепость в Европе не считала себя «неприступной», если рядом с ней находился Суворов.
После капитуляции Варшавы и разоружения польских войск Суворов на время оказался как бы военным наместником Польши. В Петербурге никак не ожидали столь быстрого окончания войны и не успели снабдить Александра Васильевича политическими инструкциями. Поэтому он пользовался своей властью, исходя из собственных соображений о скорейшем восстановлении порядка. В этих целях он провозгласил именем Екатерины II амнистию всем участникам восстания, настоял на переходе к России всего военного имущества Польши и не препятствовал восстановлению дореволюционного правительства.
Однако 21 ноября Суворов получил инструкции от императрицы, которые перечеркивали одни его распоряжения и дополняли другие. Екатерина II требовала: преследовать и арестовывать инсургентов, главных деятелей революции и членов Верховного совета; оставить русские войска зимовать в Польше, сомкнувшись с австрийцами; короля лишить власти и отослать в Гродно; взять «сильную» контрибуцию с Варшавы и передать в казну помимо военного имущества еще и публичную библиотеку Залуского и все государственные архивы; оставить управление в руках русских властей; Варшаву на зиму передать пруссакам или оставить на произвол судьбы (т. е. не снабжать продовольствием). Окончательная участь Польши выносилась на рассмотрение трех монархов-союзников: российской императрицы, австрийского императора и прусского короля. В Петербурге, Вене и Берлине уже готовился окончательный раздел Польши, о чем Суворов не имел ни малейшего понятия, когда отдавал свои распоряжения.
Полученные инструкции не обескуражили Александра Васильевича. Он отвечал на их пункты так: инсургентам уже объявлена амнистия именем императрицы и с них взяты реверсы (подписи), что они будут жить спокойно; руководители революции будут направлены в Петербург, но он, Суворов, обнадежил их помилованием; Варшава и весь край оскудел, поэтому контрибуцию на них он не наложил; городской магистрат действует под русским контролем; военное имущество, библиотека и архив вывозятся; зимовать армия остается на месте, поскольку отход уже представляется затруднительным.
Таким образом, Александр Васильевич попытался сохранить свои прежние распоряжения, и тем самым честь своего слова, сообразуясь с новыми указаниями. В Петербурге, видя уступчивость Суворова, поуспокоились, сойдясь на том, что новый фельдмаршал «не нашелся» вовремя. Все же Хвостов предостерег его: «Теперь по положению нашему, наиболее надлежит со всех сторон ожидать сквозных ветров». Действительно, вскоре в столице заговорили о том, что Польша не усмирена, наводнена ускользнувшими бунтовщиками, что австрийцы действуют против нас из Галиции и что Суворов уже слишком много напортил, чтобы можно было сделанное им исправить. Один из государственных деятелей писал Безбородко: «Все чувствуют ошибку Суворова, что он с Варшавы не взял большой контрибуции; но не хотят его в этом исправить, из смеха достойного уважения к тем обещаниям, какие он дал злейшим полякам о забвении прошедшего и о неприкосновенности ни к их лицам, ни к их имениям». Таково было мнение многих влиятельных людей о гарантиях, данных именем императрицы! Сам канцлер, разделяя суть обвинений против Суворова, не позволял себе считать данные им гарантии «достойными смеха», но не переставал напоминать Екатерине II, что «горячка в поляках действовать не перестает», что Варшава продолжает оставаться «мятежным гнездом» и что следует «только того и ждать, что вспыхнет огонь».
В сущности, вся опасность сводилась к тому, что Юзеф Понятовский свободно жил в Варшаве, ходил без орденов в «революционном» плаще и угощал на свои средства многих бывших офицеров-инсургентов. А вся вина Суворова заключалась в том, что именно он позаботился о таком эпилоге польской революции. Александр Васильевич и после указа Екатерины II воздерживался от широких арестов. В Петербург были отосланы только Вавржецкий, Потоцкий и еще несколько руководителей восстания, да перед этим Костюшко, его секретарь и двое адъютантов. Одновременно Суворов предложил Зубову принять в русскую службу многих офицеров бывшей польской армии, «весьма достойных людей, не имеющих пропитания». Когда решение этого дела затянулось, Александр Васильевич напомнил: «Безхлебные офицеры инсургентов здесь площади бьют, весьма должно этим разрешением ускорить, за то они мною недовольны» — недурное признание для свирепого гунна! Канцелярия Зубова была завалена так же огромным количеством прошений, подписанных Суворовым, о возвращении имущества участникам восстания и их семьям. Новый варшавский комендант Орловский призывал Костюшко утешаться в Петербурге «тем