Наутро Суворова ждала аудиенция у короля. Александр Васильевич явился во дворец в полной форме, со всеми орденскими знаками. Станислав-Август принял его очень любезно, заключил в объятия и провел в кабинет, где они беседовали с глазу на глаз около часа. Суворов подтвердил свое требование, чтобы все польские войска, которых он называл не иначе как бунтовщиками, немедленно сложили оружие. В ответ на вопрос о гарантиях Александр Васильевич продекламировал стих Ломоносова:
Великодушный лев злодея низвергает,
А хищный волк его лежащего терзает.
Во всех вопросах полной и окончательной капитуляции Варшавы Суворов был непреклонен. Но когда Станислав-Август немного виновато попросил освободить одного польского офицера, который некогда состоял у него в пажах, Александр Васильевич почувствовал жалость к несчастному королю и предложил освободить по выбору его величества 100 или даже 200 человек. Видя удивление короля, Суворов, улыбаясь, увеличил цифру до 500 человек. Станислав-Август тотчас послал своего адъютанта, который в тот же день освободил 300 офицеров и 200 унтер-офицеров.
Польские части, разбросанные окрест Варшавы, начали разбредаться и складывать оружие. Суворов приказывал Ферзену и Денисову: «А кто сдается, тому згода, пардон, если же сдается до атаки, то и вольность, и вообще с капитулирующими поступать весьма ласково и дружелюбно»; в случае отказа сдаться он предписывал истреблять бунтовщиков совершенно, настигая и побивая их без остатка. Из крупных группировок под ружьем оставались только отряды Домбровского и Вавржецкого. Домбровский вынашивал планы какого-то нового исхода: он предлагал Вавржецкому, объединив силы и захватив короля, пробиваться во Францию, где бы эти 40 тысяч поляков (цифра была преувеличена, их совместные силы не превышали 25–30 тысяч) представляли собой всю нацию. Вавржецкий отвечал, что поддерживает этот план, но не видит путей к его осуществлению и продолжал отступать в Пруссию с 14 тысячами человек. 7-тысячный корпус Ферзена гнался за ним по пятам. Заслоны, выставляемые Вавржецким, переходили к русским; за 9–10 дней его отряд растаял до 2 тысяч человек. 7 ноября Вавржецкий сложил оружие. Домбровский выполнил свое намерение уйти во Францию, где на деньги Директории начал формировать из эмигрантов польский легион. Ему еще предстояло встретиться с Суворовым через пять лет.
17 ноября Суворов донес Румянцеву: «Виват великая Екатерина, все кончено; сиятельнейший граф, Польша обезоружена». Летом Александр Васильевич говорил, что покончит с восстанием за сорок дней: если не считать 29 дней, потерянных им не по своей вине в Бресте, то окажется, что взятие Праги приходится на 42-й день его выступления из Херсона, а сдача Вавржецкого на 55-й.
Почти все сдавшиеся польские солдаты и офицеры были отпущены под честное слово. До 1 декабря русскими властями было выдано 29 500 паспортов (среди явившихся за паспортами было 18 генералов); еще 2500 паспортов получили ополченцы.
Варшавские ключи и хлеб-соль были отосланы Суворовым в Петербург. Екатерина II отщипнула один кусочек сама и собственноручно поднесла другой Наташе Суворовой. На праздничном обеде было объявлено о возведении ее отца в звание фельдмаршала. Здоровье Суворова пили стоя при 201 пушечном выстреле. Его племянник А. Горчаков повез в Варшаву фельдмаршальский жезл в 15 тысяч рублей и алмазный бант на шляпу за Крупчицы и Брест. В сопроводительном письме Екатерины II говорилось, что Суворов сам, в обход старшинства, своими победами произвел себя в фельдмаршалы. Александру Васильевичу было также пожаловано одно из столовых имений польского короля — Кобринский Ключ с 7 тысячами душ, что увеличило состояние Суворова сразу втрое.
Суворов не скрывал радости. Во всех его имениях велено было отслужить благодарственный молебен. Получение фельдмаршальского жезла, который Александр Васильевич в письмах как-то суеверно обозначал одной буквой «ж», Суворов ознаменовал весьма живописной причудой. В храме, где должно было состояться освящение жезла, он приказал расставить в линию с интервалами несколько стульев. Суворов прибыл в церковь в своей белой куртке и без знаков отличия. Подойдя к стульям, он стал перепрыгивать через них, приговаривая: «Репнина обошел», «Салтыкова обошел», «Прозоровского обошел», — пока не поименовал всех генерал-аншефов, бывших старше его. После этого стулья вынесли, Александр Васильевич переоделся в новый фельдмаршальский мундир и велел начать молебен. В этот же день освятили и ордена Красного Орла и большого Черного Орла, пожалованные ему прусским королем, как свидетельство его «ненарушимого уважения и особенного почтения, хотя Суворов не нуждается в этих орденах для возвышения своей славы и конечно их не ищет». Австрийский император прислал свой портрет, украшенный алмазами, и рескрипт, в котором называл австрийских солдат «старыми учениками и товарищами по оружию» Суворова.
Слава суворовского имени распространилась и на его окружение — родственников, сотрудников и даже курьеров: они повсюду принимались, как почетные лица. По замечанию Суворова, с ними обращались, «как с Дон-Кихотами или оракулами». При этом Александр Васильевич все же не забывал нахваливать своих протеже. Екатерина II в письме Гримму язвила по этому поводу: «Граф двух империй расхваливает одного инженерного поручика, который, по его словам, составлял планы атак Измаила и Праги, а он, фельдмаршал, только выполнил их, вот и все. Молодому человеку 24–25 лет; зовут его Глухов».
При всем том Суворов не преминул заметить: «Щедро меня за Лодомирию, Галицию и Краков в князе Платоне Зубове наградили». Действительно, львиная доля императорских милостей досталась фавориту — одни только имения, подаренные ему в Польше, составляли 13 тысяч душ. Суворова поздравляли за взятие Праги, а Зубова — за победоносное завершение войны. Даже Румянцев в письме Зубову называл его главным виновником побед.
Среди высшего генералитета и влиятельных вельмож назначение Суворова фельдмаршалом вызвало неудовольствие и обиды. Н. Салтыков считал, что с Суворова достаточно было бы генерал-адъютантства; Морков (член коллегии иностранных дел) вообще находил любые награды неуместными, так как, по его мнению, всякий подданный должен считать наградой употребление себя в дело («себя он исключает из этого правила», — говорил Безбородко). Князь В.В. Долгоруков и граф И.П. Салтыков выразили свое несогласие, подав в отставку.
Зато гордость и восторг остальной России были неподдельными. Для военных и гражданских, мужчин и женщин, молодых и стариков Суворов являлся «предметом восхищений и благословений, заочно и лично» (Д. Давыдов). Ежедневно в Варшаву приходили десятки писем, поздравлений, благодарственных адресов на его имя. Одним из первых и усерднейших почитателей Суворова и тут оказался Ермил Костров, вдохновленный взятием Праги на новую эпистолу в честь героя. Александр Васильевич был