Не вдаваясь в критику, заметим лишь, что каждый из вышеприведенных доводов сам по себе слишком мелок для столь внезапного охлаждения. Скорее всего, ответ надо искать в самой натуре Павла, подозрительной, трусливой, и болезненно-мнительной, к тому же подверженной в последние годы жизни беспричинным вспышкам жестокости и ярости. Никто из лиц, когда-то приближенных им к себе, не избежал его недоверчивости и гнева. К примеру, царь просматривал не только письма Безбородко, Репнина и других фаворитов, но и переписку императрицы с его любовницей фрейлиной Нелидовой и членами императорской фамилии. Опала Репнина была не менее загадочна, чем суворовская. На одном из разводов, в мороз, царь спросил фельдмаршала:
— Каково, Николай Васильевич?
— Холодно, Ваше Величество, — простодушно ответил Репнин.
После развода он хотел пройти к Павлу, но услышал, что «не велено пускать тех, кому холодно». В действиях царя можно было проследить даже своеобразную логику: чем больше были его милости, тем ближе было падение счастливчика.
Вторая опала по своим проявлениям была легче первой, однако вряд ли Суворов мог утешаться этим. Правда, он вроде бы начал поправляться, просил катать себя в большом кресле на колесах, занимался турецким языком и беседовал о государственных делах, но о постигшей его немилости не произносил ни слова. Неизвестно даже, помнил ли он о ней вообще, так как стал забывать Итальянскую и Швейцарскую кампании, имена генералов, зато хорошо помнил молодость.
Вслед за улучшением резко наступил кризис. Павел, узнав про это, прислал Багратиона со словами участия. Багратион застал Суворова чуть ли не в агонии: Александр Васильевич был очень слаб, часто терял сознание и приходил в себя только при помощи растираний спиртом и нюхательной соли. Он с трудом узнал Багратиона, но затем оживился, сказал несколько слов благодарности государю и вдруг застонал от боли и впал в бред. Через некоторое время ему полегчало, потом бредовое состояние возвратилось. Так повторялось несколько раз. Это совершенно сбивало с толка врачей — они то назначали кончину через несколько часов, то подавали надежду ему и близким. Несколько раз приезжал медицинская знаменитость доктор Гриф, при всяком посещение говоря, что он послан государем. Это доставляло удовольствие Александру Васильевичу.
В последние дни проститься с Суворовым приезжали очень многие. Растопчин привез с собой награды Суворову от Людовика XVIII. Александр Васильевич сделал вид, что удивлен, спросил, откуда они.
— Из Митавы, — ответил Растопчин.
Суворов вздохнул и произнес, словно укоряя кого-то:
— Французскому королю место в Париже, а не в Митаве.
Бред возобновлялся все чаще; язвы на затянувшихся ранах постепенно переходили в гангрену, но Суворов все не соглашался на исповедь и причащение. Страшно изменившийся, высохший, обросший белой бородой, он никак не мог поверить, что умрет вот так — немощным, гниющим, на чужой постели. Наконец его убедили послать за священником. Суворов простился со всеми и ушел в себя. После причащения он внятно сказал:
— Долго гонялся я за славой — все мечта: покой души у престола Всемогущего.
Его лицо, подтверждая сказанные слова, казалось мирным, успокоенным. Но в наступившем вскоре предсмертном бреду Суворов продолжал воевать: говорил о планах новой кампании и чаще всего вспоминал так и не взятую им Геную. Затем дыхание стало хриплым, и 6 мая во втором часу дня он умер.
Похороны великого полководца стали поистине всенародным днем его памяти. Архимандрит Евгений (Болховитинов) в прочувствованном письме описал прощание петербуржцев с Суворовым:
«Я был в процессии и потому могу коротко описать вам церемониал. Князь лежал в фельдмаршальском мундире, в Андреевской ленте. Около гроба стояли табуреты, числом 18, на них разложены были кавалерии, бриллиантовый бант, пожалованный императрицей Екатериной Второй за взятие Измаила и перо за взятие Рымника, бриллиантовая шпага, фельдмаршальский жезл и прочее. Лицо князя было спокойно и без морщин. Борода отросла на полдюйма и вся белая. В физиономии что-то благоговейное и спокойное… Улицы, все окна в домах, балконы и кровли преисполнены были народу. День был прекрасный. Народ отовсюду бежал за нами. Наконец мы дошли и ввели церемонию в верхнюю монастырскую церковь… В церковь пускали только больших, а народу и в монастырь не пускали. Проповеди не было. Но зато лучше всякого панегирика пропели придворные певчие 90-й псалом "Живый в помощи", концерт сочинения Бортнянского… Войска расположены были за монастырем. Отпето погребение, и тут-то раз десять едва я мог удержать слезы. При последнем целовании никто не подходил без слез к гробу. Тут явился и Державин. Его поклон гробу тронул до основания мое сердце, он закрыл лицо платком и отошел, и верно из сих слез выльется бессмертная ода…».
Державин действительно сел за сочинение оды на смерть Суворова (которую закончить не сумел):
Нет, не тиран, не лютый рок,
Не смерть Суворова сразила:
Венцедаятель, славы Бог
Архистратига Михаила
Послал, небесных вождя сил,
Да приведет к нему вождя земного,
Приять возмездия венец,
Как луч от свода голубого…
Но еще перед тем Державин одним из первых в России дал оценку личности и деяниям почившего фельдмаршала. 7 мая 1800 года он написал оренбургскому губернатору Курису: «К крайнему скорблению всех, вчерась пополудни в 3 часа героя нашего не стало. Он с тою же твердостию встретил смерть, как и много раз встречал в сражениях. Кажется, под оружием она его коснуться не смела. Нашла время, когда уже он столь изнемог, что потерял все силы, не говорил и не глядел несколько часов. Что делать? Хищнице сей никто противостоять не может. Только бессильна истребить она славы дел великих, которые навеки останутся в сердцах истинных россиян».
И поэту Н.А. Львову, в тот же день: «Герой нынешнего, а может быть, и многих веков, князь Италийский с такою же твердостию духа, как во многих сражениях, встречал смерть, вчерась в 3 часа пополудни скончался. Говорят, что хорошо это с ним случилось. Подлинно, хорошо в такой славе вне и в таком неуважении внутрь окончить век! Это истинная картина древнего великого мужа. Вот урок, что есть человек».
Надпись на суворовском надгробии вначале гласила: «Генералиссимус князь Италийский, граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский. Родился 1729 года ноября 13 дня. Скончался 1800 года мая 6. Тезоименитство ноября 23».
В 1850-х годах ее заменили на более лаконичную, которую желал Александр Васильевич:
«Здесь лежит Суворов».
Это был вызов забвению. Как и вся его жизнь.
Примечания
1
«В 1622 году, при жизни Михаила Федоровича, выехали из Швеции Наум