Суворов понимал, что не годится для мирной службы и высказывал намерение поселиться в деревне, объясняя свое решение тем, что и сам «монарх склонен к уединенной жизни». Он думал поселиться в Кончанском, задать там праздник, построить каменный дом с церковью и обзавестись летним купанием, купив у адмиральши Елмановой небольшую деревню на берегу Мсты. Александр Васильевич требовал приступить к сделке немедленно, хотя ему и доносили, что купанья там нет, в реке все ямы да водовороты, дом ветхий, в лесу никого, и что Елманова, узнав, что покупатель генералиссимус, торгуется за 40 тысяч, в то время как красная цена деревеньке 10 тысяч… Суворов сердился, упрекал Хвостова во «влажности», в летании «за облаками», в «сонливости», и приказывал купить другую деревню — имение Жеребцовых Ровное, но чтоб летнее купание было в этом году!
Идиллические мечтания прерывались тревогой о том, что недоброжелатели могут ущемить его славу, недодать каких-то почестей. Александр Васильевич напоминает, кому следует, что все еще не награжден неаполитанским орденом св. Януария, просит разрешения иногда показываться в австрийском фельдмаршальском мундире, ибо «великому императору это слава»; вспоминает про три пушки, пожалованные ему Екатериной II за Варшаву и до сих пор не полученные… Он пишет Хвостову: «Мне подло, совестно, грех что ни есть испрашивать у щедрого монарха; 900 душ казенных около Кончанска весьма были бы кстати… Хотя бы я и ожился, но много ли мне надобно, мне хочется Аркадию все чисто оставить». Иногда возвращается к любимым мечтам о кампании будущего года против Франции, но уже смотрит на них как-то со стороны. Жизнь прожита.
Но главную сладость и утешение Александр Васильевич находил теперь в мыслях о Боге. Шел великий пост, и строгое соблюдение им церковных уставов очень не нравилось Вейкарту, но Суворов не брал в рот ничего скоромного, отбивал бесчисленные земные поклоны и самого медика заставлял стоять с собой на молитве. Образчиком его тогдашнего умонастроения осталась записка с толкованием заповедей: «Первая и вторая заповеди — почтение Бога, Богоматери и святых; оно состоит в избежании от греха; источник его — ложь; сей товарищи — лесть, обман. 3. Изрекать имя Божие со страхом. 4. Молитва. 5. Почтение высших. 6. Убийство не одним телом, но словом, мыслью и злонамерением. 7. Кража не из одного кармана, но особливо в картах, шашках и обменах. 8. Разуметь в чистоте жизни, юношам отнюдь и звания не выговаривать, не только что спрашивать… коль паче греческих грехов, упоминаемых в молитве к причащению, отнюдь не касаться, как у нас их нет, и что только служит к беззаконному направлению. 9. Идет к первой и второй, хотя значит только к свидетельству. 10. Кто знатнее, идет к интригам, а вообще… не желать и не искать ничего. Будь христианин; Бог сам даст и знает, что когда дать».
«Баня, молитва и кашица» сделали свое дело — болезнь отступила, «аптека» была посрамлена. Правда, слабость оставалась, но Суворов твердо рассчитывал после 15 марта тронуться в путь. Вейкарт было воспротивился этому, однако во время поста скука в доме стала столь всеобъемлющей, что лейб-медик, скрепя сердце, дал разрешение ехать. В Петербург отправился не Суворов, а его тень: высохший, с восковой кожей он лежал на перине в дормезе. Вперед им было послан адъютант сообщить, чтобы не было торжественных встреч и проводов.
В дороге его настиг последний удар — известие о новой немилости Павла. 20 марта флигель-адъютант доставил царский рескрипт: «Вопреки высочайше изданного устава, генералиссимус князь Суворов имел при корпусе своем, по старому обычаю, непременно дежурного генерала, что и дается на замечание всей армии». Нарушение устава перевесило и итальянские победы, и швейцарскую эпопею.
Суворов плохо понимал, что случилось. Продолжать путь оказалось ему не по силам, он остановился в деревушке возле Вильны. Лежа на лавке в избе, Александр Васильевич стонал пополам с молитвами и жалел, что не умер в Италии. Когда припадки стихли, его положили в карету и повезли дальше. Пасха застала его в Риге. Здесь решено было остановиться на отдых, и Суворову полегчало. Он через силу облачился в мундир и посетил церковь, потом разговлялся у губернатора. Следствием было новое ослабление, так что дорога от Риги до Петербурга растянулась на две недели. В Стрельне карету генералиссимуса встречало много петербуржцев, они бросали Суворову цветы, фрукты, подносили детей под благословение. Суворов был тронут.
20 апреля в десять часов вечера его карета въехала по безлюдным улицам в Петербург. Все торжественные приготовления были отменены, Суворов как бы тайком добрался до пустынной Коломны, где остановился у Хвостова. Александр Васильевич сразу лег в постель. Прибывший от царя генерал не был допущен к нему и оставил записку, что Суворову не велено являться к Павлу.
Причины новой опалы видимо навсегда останутся в области догадок. После отъезда Суворова в Италию и до его возвращения в Кобрин царские милости по отношению к нему нарастали, как снежный ком, достигнув наконец пределов возможного. Единственным мимолетным облачком между ними было то, что при присвоении Суворову 8 августа титула князя Италийского Павел почему-то велел именовать его не светлостью, а только сиятельством (несправедливость была исправлена через 50 лет Николаем I). Уже современники ломали голову, пытаясь объяснить падение Суворова в зените славы. Называли политические мотивы: говорили, что Павел невзлюбил участников сближения с Австрией и Англией; Растопчин, напротив, писал в мае 1800 года, что за разрушение союза с Веной намечены четыре жертвы: Суворов, С. Воронцов, Англия и он, Растопчин, и что три первые уже принесены (сам Растопчин впал в немилость за две недели до убийства Павла). Кто-то видел причину в дисциплинарных проступках генералиссимуса (но новому уставу иметь дежурного генерала полагалось только императору), кто-то — в том, что Павел расценил это нарушение, как подтверждение честолюбивых замыслов Суворова, возгордившегося от приравнивания воинских почестей, отдаваемых ему, к императорским и ставшего приравнивать себя к членам королевской фамилии (пресловутый «кузен» сардинского короля). Указывали так же на происки завистников и недругов и, в частности, на Константина Павловича, невзлюбившего Суворова за