Поразмыслив, Суворов решил не отступать от плана, служившего также основой действий Римского-Корсакова и Готце. Он выбрал тропинку, ведущую к деревне Муотен, как оказалось худшую из двух.
Люди были измучены, лошади давно брошены, сам Суворов болен. С этого момента его действия перестали укладываться в рамки обычного благоразумия: они сделались «суворовскими».
В пять часов утра 16 сентября армия тронулась в путь. Порядок движения был таков: Багратион, Дерфельден, Ауфенберг, Розенберг.
По мере подъема тропинка становилась все уже, местами пропадая совсем. Люди гуськом карабкались по голым скалам, где на уступах едва помещалась ступня, скользили по мокрой глине, рыхлому снегу и по предательски осыпающимся под ногами мелким камешкам. О башмаках с шипами, как у французов, не было и помину. Со вчерашнего дня лил дождь, а когда он стихал, то пропитанные влагой тучи и туман все равно не давали просохнуть насквозь промокшей одежде. От резкого ветра коченели руки и ноги. На площадках «отдыхали», то есть, сбившись в кучки, дрогли от холода. Здесь ветер был резче, и нельзя было найти и прутика для костра. Продовольственные тюки не поспевали за армией, поэтому каждый ел то, что сохранил в сумке. Сыр вызывал у солдат отвращение — они считали его гнилью. На одном из бивуаков Милорадович съел предложенную солдатом пригорелую лепешку, тут же испеченную, и взамен прислал кусок сыра, половину того, что у него было. Солдат сыра не взял и, ужаснувшись тому, что командиру нечего есть, кроме этой гадости, составил с товарищами складчину — по сухарику с брата и кубик сухого бульона, найденный у убитого француза — и отнес все это Милорадовичу, который с благодарностью принял подарок.
Если дождь стихал и находился хворост, люди веселели, и по горам разливалась «русская песня с рожками и самодельными кларнетами». Начальники поддерживали дух солдат своим примером: Константин Павлович шел пешком в авангарде Багратиона; Суворов, то пеший, то верхом, постоянно был на глазах у солдат. Проезжая мимо голодных, понурившихся людей, он затягивал: «Что с девушкой сделалось, что с красной случилось». В ответ раздавались шуточные ответы и хохот. Находилось время и полюбоваться длинной полосой Люцернского озера, тянувшейся внизу налево, тучами, ходившими под ногами, голубоватыми вспышками молний… Но это были редкие минуты среди мучительно-долгих часов беспрерывного подъема.
Еще опасней оказался спуск в долину Муотен. Мулы и лошади сбивали копыта, летели вниз, увлекая за собой погонщиков, люди сползали по острым камням вниз, раздирая плащи и мундиры, разбивая тело в кровь. Солдаты как величайшего блага жаждали встречи с французами «на чистом месте».
Трудность этого перехода видна так же по затраченному на него времени: авангард спустился к деревне Муотен через 12 часов после выступления из Альторфа, а расстояние между этими населенными пунктами составляло 15–16 верст. Хвост армии спустился в долину на другой день к ночи, вьюки тянулись еще двое суток. Расчет Суворова не оправдался. Короткий путь оказался долог и обозначился телами мертвых или изувеченных людей и животных. Правда, потери были не очень значительны: некоторые полки не потеряли ни одного человека. Гораздо важнее были потеря времени и страшная усталость, овладевшая людьми.
Этот переход изумил французов. Отважный Лекурб вообще не считал эту тропинку военным путем сообщения. С тех пор на многих картах Швейцарии ее обозначали как «путь Суворова в 1799 году».
Арьергард Розенберга за это время выдержал два атаки неприятеля с «холодным мужеством» (по свидетельству самих французов), дав возможность войскам втянуться на горную тропинку.
В Муотене Багратион внезапно, «как снег на голову», атаковал 150 не ожидавших ничего подобного французов; они были переколоты и взяты в плен. Здесь утром 17-го Суворов узнал о цюрихской катастрофе.
14–15 сентября Массена, извещенный о вступлении Суворова в Швейцарию, ускорил нападение. По словам военного историка Милютина, Массена действовал, как Суворов при Адде, только с той разницей, что Римский-Корсаков совсем не походил на Моро. Русские были застигнуты врасплох. Римский-Корсаков совершенно потерял голову, распоряжений не было никаких. Каждая часть армии была предоставлена самой себе, общего истребления случайно избежал только правый фланг Дурасова. Число убитых, раненых и пленных доходило до 8 тысяч, были потеряны 26 орудий, 9 знамен и почти весь обоз. От окончательного разгрома армию спасло мужество солдат, успевших сжечь за собой мосты, что признавал и сам Массена. Русские войска после поражения не пали духом, солдаты говорили, что их побил не неприятель, а собственный генерал. Один Римский-Корсаков искал и находил причины поражения всюду, только не в себе. Вскоре высочайшим указом он, Дурасов и три сдавшихся в плен генерала были отставлены от службы.
Одновременно с Корсаковым был разгромлен Готце. Австрийцы потеряли половину личного состава, сам Готце и его начальник штаба были убиты.
Соединяться оказалось не с кем. Сказались пять дней, потерянные в Таверне. Суворовская армия осталась один на один с огромными силами неприятеля: истощенная, без артиллерии, продовольствия и надежды на помощь.
Массена после Цюриха сразу двинулся к Муотену, приказав усилить отряд у Альторфа, чтобы запереть Суворова в ловушке. Французский командующий был уверен, что на этот раз у Суворова нет путей спасения, и обещал пленным русским офицерам пополнить их общество фельдмаршалом и великим князем.
Первое время Суворов пребывал в ярости и хотел немедленно идти вперед и атаковать Массену, затем поутих. Им овладели такие тяжелые мысли, что это заметили даже солдаты. Под вечер он решил созвать военный совет, на который пригласил Константина Павловича и 10 генералов. Австрийский генерал Ауфенберг приглашен не был.
Раньше всех пришел Багратион. Александр Васильевич в фельдмаршальском мундире взволнованно шагал по комнате, отпуская отрывистые и едкие замечания про парады и разводы, неумение вести войну, про искусство быть битыми и проч. Он не обратил никакого внимания на своего любимца, — может быть, даже не заметил его. Багратион тихо вышел и вернулся вместе со всеми.
Суворов встретил их поклоном, закрыл глаза, как бы собираясь с мыслями, и вдруг, воодушевившись, заговорил энергично, сильно и несколько торжественно; глаза его сверкали огнем. Никто никогда не видел его таким. Он вкратце объяснил то, что произошло с корпусами Корсакова и Готце, с негодованием припомнил все австрийские «подлости» с начала кампании, назвав перевод Карла на Рейн «верхом предательства». Здесь Александр Васильевич остановился, словно давая присутствующим осмыслить сказанное, и продолжал: сухарей мало, зарядов и патронов еще меньше, вперед на Швиц идти невозможно, отступать стыдно.