— Пора, сударь, спать.
Вообще в Италии Суворов окончательно перестал стеснять себя в приличиях, его чудачества сплошь и рядом оборачивались непристойностью и распущенностью. Он часто появлялся в окне в исподнем; заставлял Меласа по два часа слушать рассказы о русской масленице, блинах, произносить трудные русские слова или учил старика уму-разуму на примере своего боевого опыта. Мелас хлопал глазами, пыхтел, потел и вырывался от Суворова, как после пытки, говоря, что русский фельдмаршал подавляет его гордыней, на которую, впрочем, имеет право. В разговоре с лордом Бентинком Суворов все время подтягивал якобы сползающие чулки. Лорд оказался непонятливым, и тогда один из адъютантов Суворова прямо сказал, что фельдмаршал желал бы получить орден Подвязки. Принимая одного молодого чиновника, приехавшего с поручением закупить для армии сапоги, Суворов бросился ему на шею:
— Иди спасать Европу!
Некий 85-летний маркиз, посетивший ставку Суворова, был встречен чрезвычайно почтительно: Александр Васильевич усадил его в кресло, называл «папенькой» и пояснял окружающим, что юность должна чтить маститую старость. Состоявший при Суворове биограф Фукс как-то сказал ему, что не желал бы попасть под неприятельский огонь.
— Не бойся ничего, держись только около меня, я ведь сам трус, — ответил Александр Васильевич.
Но в кабинете во время работы все его чудачества как рукой снимало, и лишь одно немогузнайство могло вывести Суворова из себя.
Дипломатические разногласия между союзниками уже уничтожали плоды суворовских побед. Англия мечтала под видом восстановления Голландских Штатов захватить и уничтожить голландский флот, для чего уговаривала Павла высадить под Амстердамом совместный англо-русский десант. Австрия, имевшая свои виды на Голландию, выступала против этой операции, но Павел сообщил Суворову о десанте, как о деле решенном. Александр Васильевич также предостерег царя от этой затеи. «Господи, да не буду я пророком», — писал Александр Васильевич, предрекая гибель десанта, однако его опасения позже полностью сбылись.
Австрия в отместку произвела перегруппировку сил с целью удалить русских из Италии, где Павел распоряжался, как у себя дома, и восстановить здесь свое влияние. По новому плану гофкригсрата русский корпус под началом Суворова должен был через Швейцарию произвести вторжение во Франш-Конте и угрожать Парижу; эрцгерцог Карл прикрывал правый фланг Суворова, Мелас в Италии — левый. Павел, увлеченный блестящей перспективой увидеть свою армию в Париже, дал свое согласие на планы Вены, несмотря на возражения Суворова, считавшего, что пока революционная армия находится на стороне Директории, никакое вторжение во Францию невозможно: все население поднимется на защиту страны (при Екатерине II Александр Васильевич придерживался другого мнения, но теперь переменил его под влиянием личных наблюдений).
Русские войска, в отличие от австрийских, были совершенно не приспособлены для ведения горной войны. У них не было ни опыта, ни снаряжения, ни мулов. Однако из Вены поступил приказ не выводить из Италии «ни одного австрийского солдата». Суворов негодовал на Тугута: «Сия сова не с ума ли сошла, или того никогда не имела?» — и жаловался Растопчину, что болен, изнурен духом и «должен вскоре в каком ни есть хуторе или гробе убежища искать». Растопчин, выражая мнение государя, отвечал: «Молю вас со слезами и на коленях у ног ваших, — оставайтесь и побеждайте. Вам ли обижаться гнусными хитростями… от гнусных генералов, кои дожили, а не дослужились до своего звания? Вы их оставите — и они докажут, что их участь — или ничего не делать, или быть повсеместно битыми». Однако кроме лестных слов ничего утешительного из Петербурга н приходило.
Между тем действия Австрии уже походили на предательство. Римский-Корсаков на подходе к Швейцарии узнал о выводе оттуда австрийских войск. Он указал эрцгерцогу Карлу, что это нарушает план кампании — вместо предполагавшихся 70 тысяч Римский-Корсаков привел с собой только 30 тысяч человек, которым было не удержаться против 70–80-тысячной французской армии. Карл согласился было, перейдя реку Аар, двинуться в тыл французам, но, подойдя к месту переправы, нашел дно реки чересчур каменистым, течение слишком быстрым, а на другом берегу очень много французов и отошел назад.
Русские сочли такую помощь за комедию. Суворов жестоко издевался над эрцгерцогом: «Бештимтзагер разумеет, что нельзя перейти Аар в мокрых шинелях… далее унтеркунфт потребен». Возможно, Карл не заслуживал чересчур строго порицания — у него на руках был приказ гофкригсрата идти на Рейн. Тем не менее, когда 18 августа корпус Римского-Корсакова сменил австрийцев на позициях у Цюриха, положение русских выглядело столь безнадежным, что Карл, уходя, оставил здесь 20–25 тысяч человек для прикрытия своего тыла, то есть на свой страх и риск нарушил данное ему предписание.
Наступление французов на Рейне было всего лишь демонстрацией. Она полностью удалась: 12-тысячная рейнская армия оттянула 44 тысячи солдат Карла от французских войск в Швейцарии. Теперь все зависело от того, удастся ли Суворову соединиться с Римским-Корсаковым.
Такое поведение Австрии наконец-то взбесило Павла. Суворов получил от него разрешение после похода в Швейцарию действовать оттуда «куда и как заблагорассудится». Царь предупреждал, что если Австрия вступит в сепаратный мир с Францией, то Суворов волен бросить союзников, предоставив их суду Божьему. «Мужайтесь, князь Александр Васильевич, и идите на труды, аки на победы; живите с Богом и со славою», — напутствовал он. Чувствуя перемену ветра, не преминул ввернуть свое словечко и Растопчин: «Зачем вам носить мундир столь несправедливого к вам государя (Франца II. — Авт.)», — спрашивал он Суворова. Но Александр Васильевич не находил для себя ничего обидного в ношении австрийского фельдмаршальского мундира.
Римский-Корсаков был поставлен под начало Суворова. Павел проявил большую проницательность, чем гофкригсрат, предоставив Суворову безграничные полномочия. «Верьте, что я знаю цену вам», — писал он Александру Васильевичу, на этот раз искренне.
31 августа сдался гарнизон Торбоны, удерживавший Суворова в Италии, и в тот же день русские войска выступили по направлению к Сен-Готарду. На марш поднимались в два часа ночи, в 10 часов утра на привале солдаты находили готовую кашу и отдыхали до трех-четырех часов пополудни, пока не спадала жара; потом вновь шли до десяти часов вечера и располагались на ночлег, где их опять уже ждали кашевары. Армия была облегчена до пределов возможного, с собой брали только вьюки и узелки с провизией. Но солдаты и офицеры, приученные в Турции и Польше к большим обозам, подчинялись этому неохотно и хитрили. Так, по приказу Суворова жены офицеров должны были остаться в Италии, однако многие из них переодевались в мужскую одежду и шли с мужьями, прячась от главнокомандующего.
Прощаясь с австрийцами, Суворов забыл старые обиды. В его приказе по армии говорилось: «Никогда не забуду храбрых австрийцев, которые почтили меня своею доверенностью и любовью;