В дальнейшей беседе Суворов произвел на Людовика двойственное впечатление: он пишет и про «причуды, похожие на выходки умопомешательства, если бы не исходили из расчетов ума тонкого и дальновидного», и про «обезьянью физиономию» и «ухватки до того странные и уморительные, что нельзя смотреть без смеха и без сожаления»; упоминает «кровожадность», веру в колдовство, влияние светил и прочие устоявшиеся сплетни. Но, несмотря на эти странности, Суворов, по словам Людовика, поддерживал разговор с «ловкостью бывалого придворного», так что король и не заметил, как пролетел час. При выходе фельдмаршала из кабинета один аббат поднес ему свою книгу, которую Суворов принял «с изящной вежливостью версальского царедворца».
Приехав домой после аудиенции, Александр Васильевич разделся, окатился водой, набросил на голое тело шубу и, стоя, принялся за обед «без скатерти и салфеток!», как доложил Людовику один присутствовавший при этом француз. Обед состоял из рыбы, пшенной каши и порядочной чаши пунша.
За Митавой у Суворова было еще несколько, не столь исторических, но гораздо более дорогих его сердцу встреч. В Вильне он был окружен любимыми фанагорийцами. Гренадер Кабанов от имени солдат всего полка просил его взять их с собой в Италию. «Хотим, желаем!» — подтвердили остальные. Но Фанагорийский полк отправлялся в Голландию по высочайшему распоряжению, изменить которое Суворов не мог.
Зима стояла снежная, и суворовский экипаж однажды засел в сугробе. Проходивший мимо эскадрон кирасир вытащил кибитку фельдмаршала. В то время, как кирасиры занимались этим, Суворов кричал им: «Ура, ура, храбрые рымникские карабинеры!» (узнал полк, участвовавший в знаменитой кавалерийской атаке на турецкие окопы). Неистовое «ура!» неслось ему в ответ до тех пор, пока эскадрон не потерял из вида его кибитку.
В Кобрине он задержался на несколько дней, поправляя расстроенные дела, и 9 марта пересек австрийскую границу. 14 марта Суворов остановился в Вене, в доме русского посла графа Разумовского. В комнатах Суворова были заранее убраны зеркала и предметы роскоши и заготовлена постель из сена.
Утром следующего дня Суворов направился в императорский дворец на аудиенцию. Улицы Вены были полны народа, со всех сторон раздавались виваты русскому фельдмаршалу и Павлу I. Александр Васильевич выкрикивал в ответ виват императору Францу, что усиливало восторг толпы. Зрители скопились также на дворцовой площади и лестницах дворца, Суворов еле пробился сквозь них.
Беседа с императором продолжалась с полчаса, ее содержание осталось неизвестным. Александр Васильевич сообщил Павлу лишь то, что Франц недоволен медленностью движения русских корпусов.
На другой день Суворов виделся с императрицей и эрцгерцогом Карлом в присутствии Разумовского. Карл, как один из соперников Суворова на место главнокомандующего, очевидно, был неприятен Александру Васильевичу; к тому же эрцгерцог, хотя и славный многими победами, вел войну по старинке, по незыблемым правилам, столь ненавистным Суворову. Поэтому чудачествам не было конца. Лишь только Карл и Разумовский начинали говорить о военных действиях, Суворов засыпал в креслах, что вынуждало их менять разговор; тогда Александр Васильевич мигом просыпался, увлекал собеседников своим красноречием и вдруг прерывал свою речь криками петуха. Эрцгерцог, оскорбившись этим, сказал:
— Вы, вероятно, граф, не почитаете меня достаточно умным и образованным, чтобы слушать ваши поучительные и красноречивые речи?
— Проживете с моих лет и испытаете то, что я испытал, и вы тогда запоете не петухом, а курицей, — ответил Суворов.
Как показали будущие события, он оказался прав в своем недоверии к военным качествам эрцгерцога Карла.
Приглашения на обеды к Разумовскому, у которого собирался цвет Вены, и к другим лицам Суворов отклонил, сославшись на великий пост. Поэтому император даже не стал посылать ему приглашение, чтобы не уронить свое достоинство в случае отказа. Александр Васильевич виделся, кажется, только с Кобургом и Карачаем, да еще позволил «первому венскому живописцу» Крейцингеру написать с себя портрет в белом австрийском фельдмаршальском мундире (с тех пор столь же известный, сколь мало похожий). Он старался вести обычный образ жизни: вставал до света, обедал в восемь. Один из немногих своих выездов совершил в Шенбрунн, где Франц встречал прибывающий корпус Розенберга. Император заметил Суворова, сидящего в карете в стороне, и предложил ему верховую лошадь. Александр Васильевич сел на коня и, встав рядом с Францем, смотрел на проходившие русские войска.
В Вене только и было разговоров, что о Суворове. Даже обычно хмурый Франц повеселел. Император назначил его главнокомандующим над австрийскими войсками с чином фельдмаршала австрийской армии и обещал полную свободу действий, но просил изложить членам гофкригсрата[67] свой план действий. Для этого четверо членов гофкригсрата явились к Суворову с планом кампании до реки Адды, предложив ему изменить проект, если он сочтет это нужным. Александр Васильевич, не раздумывая перечеркнул крестом всю записку, и написал снизу, что начнет кампанию переходом через Адду, а закончит, где Богу будет угодно. Австрийские генералы холодно откланялись. «В кабинете врут, а в поле бьют», — произнес им вслед Суворов. Он хотел сразу отучить гофкригсрат от принятого в Австрии обычая руководить войной из Вены. Но Александр Васильевич ошибся, думая, что поставил гофкригсрат на место. На прощальной аудиенции император вручил ему инструкции. Они предусматривали постепенное вытеснение французов из Северной Италии, предписывали не переправляться через Адду и передать в ведение нынешнего командующего австрийскими войсками в Италии генерала Меласа хозяйственную часть. Конечно, Суворов с удовольствием исполнил бы только последний пункт инструкций. Но возражать он не стал — решил, что успех все покроет. Поэтому пределы самостоятельности Суворова обе стороны впоследствии были вправе толковать каждый в свою пользу, и вина за многие поздние беды лежит и на Александре Васильевиче, не давшем твердого отпора посягательствам гофкригсрата на свою независимость как главнокомандующего. Впрочем, Австрию можно понять: перед этим ее долго били французы, а теперь она вверяла свои армии и свою судьбу иностранцу.
В конце марта Суворов