Стефан не делил мир на части. В этом, как собственно и во всем остальном, они были совсем не похожи.
Глава 7. Старик и жареные каштаны
Стефан обнаружил, что русло высохшей изменилось, когда присел на совершенно неуместную, окрашенную в странный ягодно-красный цвет, скамейку. Усталость и голод кружили голову. Навязчиво тянулся откуда-то запах жареных каштанов. Дразнил. Но Стефан не верил запаху. Рестораны и каштаны остались в городе. Это все миф, иллюзия, мучительный бред. Однако жесткая скамейка, дымок и даже незатейливая музыка, едва слышная, но всё-таки слышная, победили. Стефан поднялся и побрел на запах.
Бородатый старик у жаровни добродушно подмигнул и перемешал на решетке каштаны.
Стефан зашарил по карманам в поисках денег, удивляясь достоверности бреда.
– Нет денег? Не надо, потом отдашь, – смеялся старик в белую бороду и сыпал каштаны в глубокую глиняную миску.
Сказать, что это было вкусно – не сказать ничего. Стефан не говорил, он ел. Старик ворошил и перемешивал угли под почерневшей железной решеткой. Потом бросил на решетку несколько кусков мяса.
– Не спеши, хороший человек. Не спеши кушать. Барашек никуда не убежит. Каштаны дождались и смирный послушный барашек будет тебя ждать.
Старик улыбался. Когда старики улыбаются, улыбается само небо. Годы и горы были в этой улыбке. Огромные стада баранов медленно стекали со склонов в зеленые долины. Блестящие вдали озера отражали снежные пики ледников. Те, кто провел свои дни у подножья великих гор, никогда не знал и не узнает чистоты этих озер, тишины неба, перевернутого бездонной черной чашей над землей.
– Что это за город? – Стефан задавал вопросы по существу, гоня прочь мысли о потустороннем мире, чистилище или светлых тоннелях посмертия. Мясо и каштаны были настоящим. И жаровня с мясом думал Стефан, это такая простая вещь, в которой нет и не может быть никакой метафизики.
– Это не город, хороший человек. Это путь. И ты идешь совсем не в ту сторону, куда идут другие.
– А куда они идут? – Стефан решил избегать метафор.
– Все, кого я знал, шли вниз по руслу высохшей реки. И сам я иду туда же. Вот только песочком угли присыплю…
– Что это за река, почему она высохла? – Стефан смотрел, как старик сунул руку в толстую грубую руковицу, подхватил тяжелую решетку и ловко поставив ее вниз, на землю. А потом присыпал горячие угли песком из ведра.
Старик, наверное, не услышал вопрос. А может не хотел больше говорить. Он что-то тихонько напевал себе под нос, усмехался и, запахнув край темного шерстяного халата, наводил порядок вокруг жаровни.
Тогда Стефан вынул из сумки камеру, взвел затвор и сделал снимок старика. Тот не обратил внимания на фотоаппарат. Занимался своим делом. Стефан сделал еще один снимок – крупный план рук старика над потухшими углями…
… Старик сидел на пороге своего дома. Высокое крыльцо, высокий порог, высокие горы вокруг. Дом, сложенный из старых выкрошенных по углам кирпичей, состоял из одной комнаты. Трижды перекрытая листами железа крыша протекала и гремела при сильном ветре. А ветра здесь частые гости. Нужно бы раздобыть еще железа. Но нет никакого толку в новых листах. Подняться и починить кровлю некому. Старик уже был не тот, что раньше. И дело было не в том, что тосковал он по детям, уехавшим искать новую счастливую жизнь в далёкую страну. И не в том, что жена его год как на кладбище. Не оправилась от простуды прошлой зимой. Нет, дело не в этом. Старик не боялся одиночества. Он, пожалуй, уже давно ничего не боялся.
Старик служил в церкви, алтарничал по праздникам и воскресеньям.
На днях после службы, он сжигал в топке за церковью принесенные старые книжки и рваные иконки. Накопилось. Люди несут, оставляют, выбросить нельзя. Вот и разводит он раз в месяц огонь в маленькой ржавой печурке, сжигает то, что накопилось у свечного ящика.
Подошли к нему двое. В черном. Долго говорили, а он слушал. Предлагали удачу, деньги, новую жизнь… А зачем ему? Он слушал их. Молчал. Потом говорит:
– Если нужны вашему дьяволу мои недолгие оставшиеся дни, пусть берет. Мне ничего не нужно. Пусть употребит их на что-нибудь толковое. Я ума не приложу, что мне с ними сделать.
Так и договорились. Сегодня старик сидел и ждал, когда приедут за ним эти двое. Сегодня. Сейчас. И останется ему только пройти руслом высохшей реки. А дальше? Какая разница, что будет дальше. Если почитать святых отцов, а старику приходилось их читать, так он и не жил никогда. Грешил да маялся. И не очень то каялся. Даже когда служил в своей церкви. Старик не верил в бога. Хотелось бы, но веры не было. В святую воду не верил, и в записки, что читал отец Герасим за здравие и за упокой тоже не верил. Но отец Герасим ему как-то сказал:
«Ты послужи. Господь пошлет веру. Но ее нужно заслужить».
Сколько лет прошло, а старик так и не заслужил. Вот и пусть уже все кончится. Ничего ему не нужно. А сын… все одно не пишет. Не нужен, стало быть, он, старый, никому. А себе и подавно.
Глава 8. В которой родилась Снежность и медленно растаяло слово «пока»
Стефан хотел расспросить старика о реке, но тут послышалась музыка. Недалеко, совсем рядом, кто-то упражнялся на скрипке. Не слишком умело, путая ноты и длительности. Стефан мгновенно узнал то, что пытался играть неизвестный скрипач. Это было вступление Снежности. Снежной симфонии. Стефан пошел на звук. Тропинка между деревьями уводила в сторону, и тогда он пошел между деревьями, путаясь в кустах, через непролазные колючие акации. Он старался не потерять направление. Внезапно деревья кончились и Стефан оказался на краю оврага. Инерция движения или осыпающиеся край были виноваты, но Стефан не удержался на краю и начал съезжать вниз, в овраг. Он упал в самом конце спуска и покатился вниз. Земля вертелась вокруг него, била острыми камнями, рвала одежду… Стефан, весь засыпанный песком и пылью приподнялся на дне оврага. Оглушенный, но, кажется, не поломанный. Посмотрел на ближайший к нему край оврага. С него сыпался