– Д’Юрфе, вы поступаете безумно. Но я вас знаю и знаю, что вы никогда не измените раз принятому вами решению. Итак, я вас прошу лишь об одном: примите этот маленький крест как знак моей искренней дружбы и носите его до вашего возвращения сюда. Это семейная святыня наша, которую все мы высоко ценим.
С галантностью, пожалуй, даже неуместной в эту минуту, я поцеловал не семейную святыню, а прелестную ручку, подававшую мне ее, и надел на шею вот этот крест, которого уже не снимал с тех пор.
He стану утомлять вас, mesdames, ни подробностями моего путешествия, ни наблюдениями своими над венграми и сербами, этим бедным, но храбрым и честным народом, который, несмотря на все свое порабощение турками, не забыл ни своего достоинства, ни своей прежней независимости. Достаточно, если скажу вам, что, выучась как-то по-польски в пору одного моего довольно продолжительного пребывания в Варшаве, я скоро справился и с сербским языком, так как эти два наречия, как и русское с чешским, составляют лишь ветви одного и того же языка, называемого славянским.
Я разумел таким образом уже достаточно по-сербски, чтобы меня понимали, когда однажды очутился в одной деревушке, название которой для вас безразлично. Я нашел хозяев дома, в котором остановился, в каком-то смятении, показавшемся мне тем более странным, что это было в воскресенье, день, когда сербы предаются различным удовольствиям – пляскам, стрельбе в цель, борьбе и т. п. Приписав настроение моих хозяев какому-нибудь только что случившемуся несчастью, я уже собрался было покинуть их, когда ко мне подошел человек лет тридцати, высокий ростом, внушительного вида, и взял меня за руку…
– Войди, войди, чужеземец, – сказал он, – не пугайся нашей грусти; ты поймешь ее, когда узнаешь, отчего она происходит.
И он рассказал мне, что его престарелый отец, по имени Горша, человек беспокойного и буйного нрава, поднялся однажды утром с постели и, сняв со стены длинную турецкую винтовку: «Дети, – сказал он своим двоим сыновьям, Георгию и Петру, – я ухожу в горы к храбрецам, которые гоняются за собакой Алибеком (так звали одного турецкого разбойника, разорявшего в то время окрестность). Ждите меня десять дней; если же я в десятый день не вернусь, отслужите по мне панихиду, потому что, значит, я буду убит. Если же, – прибавил старый Горша, принимая серьезный вид, – если (чего вас Боже избави) я приду по истечении означенных десяти дней, ради спасения вашего не впускайте меня к себе. Приказываю вам тогда забыть, что я отец вам, и пронзить меня осиновым колом, что́ бы я ни говорил и что́ бы ни делал; потому тогда вернувшийся будет уже не я, а проклятый вурдалак, пришедший за тем, чтобы высосать кровь вашу».
Кстати будет сказать вам, mesdames, что вурдалаки – «вампиры» славянских народов – не что́ иное, по местному мнению, как тела умерших, выходящие из могил, чтобы высосать кровь живых. Вообще, их обычаи те же, что́ и у вампиров других стран, но есть у них, кроме того, особенность, делающая их еще более опасными. Вурдалаки, mesdames, высасывают предпочтительно кровь своих ближайших родных и лучших друзей, которые, умерши, в свою очередь превращаются в вампиров, так что, говорят, в Боснии и Герцеговине есть целые деревни, жители коих – вурдалаки.
Аббат Августин Кольмэ в своем любопытном сочинении о привидениях приводит страшные тому примеры. Германские императоры назначали много раз целые комиссии для расследования случаев вампиризма. Вели следствия, вырывали из земли трупы, которые оказывались налитыми кровью, их сжигали на площадях, предварительно пронзив им сердце. Свидетельства должностных лиц, присутствовавших при этих казнях, утверждают, что они слышали, как трупы стонали, когда палач вонзал им в сердце кол. Сохранились формальные, клятвенные показания этих лиц, скрепленные подписью их и печатью.
Принимая это во внимание, вам не трудно будет, mesdames, понять, какое действие произвели слова Горши на его сыновей. Оба кинулись к его ногам, умоляя пустить их за него в горы, но он вместо всякого ответа повернул им спину и удалился, затянув припев какой-то старой эпической песни. В тот день, когда я приехал в их деревню, кончался срок, назначенный Горшей, и мне теперь не трудно было объяснить себе тревогу его детей.
Это была хорошая и честная семья. Георгий, старший из сыновей, с мужественными и правильными чертами лица, казался человеком решительным и серьезным. Он был женат и имел двоих детей. У брата его, Петра, красивого восемнадцатилетнего юноши, в выражении лица было более мягкости, чем отваги; он был, по-видимому, любимцем своей меньшей сестры Зденки, которую можно было поистине назвать типом славянской красоты. Кроме этой неоспоримой во всех отношениях красоты, меня сразу поразило в ней какое-то отдаленное сходство с герцогиней де-Грамон: в особенности какая-то характерная черточка на лбу, которую я встретил в жизни только у этих двух особ; эта черточка, пожалуй, сразу могла и не понравиться, но становилась неотразимо обаятельной, когда к ней поприглядишься…
Был ли я тогда уж чересчур молод, или это сходство, соединенное с оригинальным и наивным умом Зденки, было в самом деле так неотразимо, но только я, не поговорив с ней и двух минут, уже чувствовал к ней такую симпатию, которая угрожала превратиться в чувство более нежное, если б я продлил свое пребывание в этой деревушке.
Мы все сидели за столом, на котором был поставлен творог и кринка с молоком. Зденка пряла, ее невестка готовила ужинать детям, игравшим тут же в песке. Петр с кажущейся беспечностью посвистывал, чистя ятаган, длинный турецкий нож. Георгий, облокотясь о стол и подперев руками голову, не сводил глаз с большой дороги, не говоря ни слова.
Я же, смущенный общим тоскливым настроением, смотрел невесело на вечерние облака, окаймлявшие золотистую глубь неба, и на монастырь, высившийся из-за недальнего соснового леса.
Этот монастырь, как я узнал потом, когда-то славился своей чудотворной иконой Божьей Матери, которую, по преданию, ангелы принесли и повесили на ветвях дуба. Но в начале прошлого столетия турки вторглись в страну, передушили монахов и разорили обитель. Оставались одни стены да часовня, где служил какой-то отшельник; он же показывал путешественникам развалины и давал приют богомольцам, ходившим на поклонение от одной святыни