Виталий Бабенко
«– Мой доклад сочинен на бумаге, – отвечал нечистый дух журналистики. – Как вашей мрачности угодно его слушать: романтически или классически?.. То есть снизу вверх или сверху вниз?
– Слушаю снизу вверх, – сказал Сатана.
– Я люблю романтизм: там все темно
и страшно и всякое третье слово бывает непременно мрак или мрачный – это по моей части».
Осип Сенковский.
Большой выход у Сатаны
«И теперь, когда я вздумаю о подобной кончине, то на мне проступает холодный пот и мертвеют ногти…»
Александр Бестужев-Марлинский.
Кровь за кровь
«Отец Маруси был казак зажиточный, а мать ее добрая хозяйка, так они и жили хорошо; а как дочь была у них одним-одна, то они в ней души не слышали…»
Владимир Иванович Даль.
Упырь
Алексей Константинович Толстой (1817–1875) носил титул графа, как и многие Толсте. При этом он был чудесным русским писателем и великолепным поэтом. А в конце жизни удостоился звания члена-корреспондента Петербургской Академии наук. Остается только жалеть, что и проза, и поэзия А.К. Толстого отошла у нас куда-то на задний план, хотя, конечно же, это звезда первой величины. Здесь уместно сказать то, что написал о А.К. Толстом хороший, но забытый писатель Болеслав Михайлович Маркевич (эти слова читатель найдет и в примечании к названию рассказа): «Фантастический мир производил с юных и до последних лет на Толстого неотразимое обаяние…»
Алексей Константинович Толстой
Семья вурдалака
[Рассказ этот, вместе с другим, Свидание через 300 лет (Le rendez-vus dans trois cents ans), заключающимся в той же имеющейся у меня тетради покойного графа А.К. Толстого, принадлежат к эпохе ранней молодости нашего поэта. Они написаны по-французски, с намеренным подражанием несколько изысканной манере и архаическими оборотами речи conteur’ов Франции XVIII века. Это придает им в оригинале своеобразную прелесть, трудно передаваемую в переводе, но читатели оценят во всяком случае, не сомневаюсь, самый интерес помещаемого здесь рассказа и ту реальность ощущений, если можно так выразиться, которую автор сумел ввести в содержание чистого вымысла. Фантастический мир производил с юных и до последних лет на Толстого неотразимое обаяние… В те же молодые его годы напечатан был им по-русски, в малом количестве экземпляров и без имени автора, подобный же из области вампиризма рассказ под заглавием Упырь, составляющий ныне величайшую библиографическую редкость. Б. Маркевич. (См. Комментарий, с. 298.)]
Из воспоминаний неизвестного
(Неизданный рассказ графа А.К. Толстого)
1815 год привлек в Вену все, что́ было тогда самого изящного в среде европейских знаменитостей, блестящих салонных умов и людей, известных своими высокими политическими дарованиями. Это придавало городу необыкновенное оживление, яркость и веселость.
Конгресс приходил к концу. Эмигранты-роялисты готовились переселиться в возвращенные им за́мки, русские воины – вернуться к своим покинутым очагам, а несколько недовольных поляков – перенести в Краков свои грезы о свободе под покровом той сомнительной независимости, которая уготована была им тройной заботой князей Меттерниха и Гарденберга и графа Нессельроде.
Подобно тому, как под конец оживленного бала из общества, за миг перед тем многочисленного и шумного, остается иной раз лишь несколько человек, желающих еще повеселиться, некоторые лица, очарованные прелестью австрийских дам, не спешили укладываться, отлагая отъезд свой со дня на день.
Веселое это общество, к которому принадлежал и я, собиралось раза два в неделю в за́мке вдовствовавшей княгини Шварценберг, в нескольких милях от города, за местечком Гитцинг. Изящно барский тон хозяйки дома, ее грациозная любезность и тонкий ум имели для гостей ее невыразимую привлекательность.
Утро наше посвящалось прогулкам; обедали мы все вместе, либо в за́мке, либо где-нибудь в окрестностях, а по вечерам, сидя у не ярко пылавшего камина, беседовали и рассказывали друг другу разные истории. Говорить о политике было строго воспрещено. Всем она жестоко надоела, и рассказы наши почерпались или из поверий и преданий родной тому или другому из нас страны, или из наших личных воспоминаний.
Однажды вечером, когда уже все кое-что порассказали и воображение каждого из нас находилось в том напряженном состоянии, коему так способствуют обыкновенно полумрак и наступающее внезапно общее молчание, маркиз д’Юрфе, старый эмигрант, которого мы все очень любили за его почти юношескую веселость и остроумие, воспользовался этой наставшей минутой молчания и заговорил:
– Рассказы ваши, господа, – сказал он, – весьма необыкновенны, конечно, но мне сдается, что в них нет главного: именно, вашего личного в них участия. Я не знаю, видел ли из вас кто сам, собственными глазами, те сверхъестественные явления, о которых только что сообщалось нам, и может ли он подтвердить их своим честным словом?
Мы должны были согласиться, что никто из нас сделать это не мог, и старик продолжал, оправляя свое жабо:
– Что до меня, господа, то я знаю один лишь случай в этом роде, но случай этот так странен, страшен и главное достоверен, что его одного достаточно, чтобы навести ужас на воображение самого недоверчивого человека. Я, к несчастью, сам был тут и свидетелем, и действующим лицом, и хотя я обыкновенно не люблю о нем вспоминать, но на сей раз охотно расскажу вам этот случай, если только дадут мне на это дозволение прелестные дамы наши.
Согласие немедленно последовало общее. Несколько пугливых взоров обратились, правду сказать, по направлению к светящимся четырехугольникам, которые начинала выводить луна на гладком паркете покоя, где мы находились, но вскоре маленький кружок наш сдвинулся потеснее, и все замолкли в ожидании повести маркиза. Он вынул из золотой табакерки щепотку табаку, медленно потянул ее и начал так:
– Прежде всего, mesdames [Mesdames (фр.) – здесь и далее: сударыни.], я попрошу у вас извинения, если в течение моего рассказа мне случится говорить о своих сердечных делах чаще, нежели прилично это человеку моих лет. Но упоминать о них я должен для большей ясности моего рассказа. Впрочем, старости простительно иногда забываться, и никто, кроме вас, не будет в том виноват, mesdames, если в вашем кругу я воображу себя на миг опять молодым человеком. Итак, скажу вам без дальнейших оговорок, что в 1769 году я был страстно влюблен в хорошенькую герцогиню де-Грамон. Эта страсть, которую я в ту пору почитал неизменно глубокой, не давала мне покоя ни днем, ни ночью, а герцогиня, как большинство хорошеньких женщин, своим кокетством удваивала мои мучения, так что наконец