Думал я и о герцогине де-Грамон и, чего греха таить, думал и о некоторых других современницах ваших бабушек, mesdames, образы которых как-то помимо воли стучались в двери моего сердца вслед за образом прелестной герцогини.
Вскоре я забыл и о своих хозяевах, и об их тревоге.
Вдруг Георгий прервал молчание.
– Жена, – сказал он, – в котором часу старик ушел?
– В восемь часов, – отвечала жена, – я слышала, как ударили тогда в монастырский колокол.
– Хорошо, – продолжал Георгий, – теперь, стало быть, не более половины восьмого.
И он замолк, снова вперив взор на большую дорогу, уходившую в лес.
Я забыл вам сказать, mesdames, что когда сербы подозревают кого-нибудь в вампиризме, они избегают называть его по имени или прямо упоминать о нем, потому что таким образом его вызывают из могилы. Поэтому с некоторых пор Георгий, говоря об отце, не называл его иначе как старик.
Несколько минут длилось молчание; вдруг один из мальчиков сказал Зденке, дергая ее за передник:
– Тетя, когда же дедушка вернется домой?
Георгий отвечал на этот неуместный вопрос пощечиной.
Ребенок заплакал, а маленький его брат сказал с удивленным и испуганным видом:
– Зачем ты, батя, запрещаешь говорить нам о дедушке?
Другая пощечина заставила его умолкнуть. Дети разревелись, а семья принялась креститься. В эту минуту часы в монастыре медленно пробили восемь. Только что раздался первый удар часов, как мы увидели выходившую из леса и приближавшуюся к нам человеческую фигуру.
– Это он! слава Богу! – воскликнули разом Зденка, Петр и его невестка.
– Сохрани нас Боже, – торжественно сказал Георгий, – как узнать, миновали или нет назначенные им десять дней?
Все в ужасе на него взглянули. Между тем человеческая фигура подходила все ближе. То был высокий старик с седыми усами, с бледным и строгим лицом, с трудом тащившийся с помощью палки. По мере того как он приближался, Георгий становился все мрачнее. Подойдя к нам, новоприбывший остановился и обвел свою семью взором, который, казалось, ничего не видел, – до того были тусклы и впалы его глаза.
– Ну, – сказал он глухим голосом, – что́ же никто не встает встречать меня? Что́ значит это молчание? Не видите вы разве, что я ранен?
Действительно, левый бок у старика был весь в крови.
– Поддержи же отца, – сказал я Георгию, – а ты, Зденка, дай ему чего-нибудь подкрепиться, иначе он сейчас лишится сил!
– Отец, – сказал Георгий, подходя к Горше, – покажи мне свою рану, я в них толк знаю и перевяжу тебе ее…
Он только что собрался скинуть с него верхнюю одежду, как старик грубо оттолкнул его и схватился за бок обеими руками.
– Оставь, неуклюжий, – сказал он, – ты мне только больнее сделал.
– Стало быть, ты в сердце ранен! – воскликнул весь бледный Георгий. – Снимай, снимай платье, нужно это, слышишь, нужно!
Старик встал и выпрямился во весь рост.
– Берегись, – сказал он глухо, – только тронь меня, я тебя прокляну!
Петр стал между Георгием и отцом.
– Оставь его, ты видишь, он страдает.
– Не перечь ему, – сказала жена, – ты знаешь, он этого никогда не терпел.
В эту минуту мы увидали возвращавшееся домой стадо, шедшее по направлению к дому в целом облаке пыли. Не узнала ли собака, сопровождавшая стадо, своего старого хозяина, или что́ другое повлияло на нее, но лишь только заметила она Горшу, она остановилась, ощетинилась и зарычала вся дрожа, точно видела что-либо необыкновенное.
– Что́ с этим псом? – сказал старик, все более и более хмурясь. – Что́ все это значит? Что́ я, чужим стал в своей семье? Десять дней в горах разве так меня изменили, что собственные мои собаки не узнают меня?
– Слышишь? – сказал Георгий жене.
– Что́, Георгий?
– Он сам сказал, что десять дней миновали.
– Да нет же, ведь он пришел в назначенный срок.
– Ладно, ладно; знаю я, что́ нужно делать!
– А проклятый пес все еще воет… Застрелить его! – воскликнул Горша. – Слышите?
Георгий не пошевелился, а Петр, со слезами на глазах, встал, поднял отцовскую винтовку и выстрелил в собаку, которая покатилась в пыли.
– Это любимица моя была, – сказал он шепотом, – не знаю, зачем потребовалось отцу, чтоб ее убили.
– Затем, что она этого стоила, – отвечал Горша. – Но свежо стало; я хочу под крышу.
Пока все это происходило, Зденка приготовила старику напиток, состоявший из водки, вскипяченной с грушами, медом и изюмом, но старик с отвращением оттолкнул его от себя. То же самое отвращение обнаружил он и к бараньему боку с рисом, который поставил перед ним Георгий, и ушел сидеть в угол, бормоча какие-то непонятные слова.
Сосновые дрова пылали под очагом и освещали своим дрожащим блеском лицо старика, которое было так бледно и изнурено, что, не будь этого освещения, – могло бы показаться лицом мертвеца. Зденка подошла и села рядом с ним.
– Отец, – сказала она, – ты ничего не ешь и отдохнуть не хочешь; расскажи же нам что-нибудь о подвигах своих в горах.
Говоря это, девушка знала, что затрагивает самую чувствительную струну старика, так как он любил поговорить о битвах и стычках с турками. И точно, улыбка мелькнула на его бледных губах, но глаза остались безучастными, и он отвечал, гладя рукой прекрасные белокурые волосы дочери:
– Хорошо, Зденка, я расскажу тебе, что́ видел в горах, только не теперь, не сегодня: я устал. Одно скажу тебе, Алибека нет в живых, и погиб он от руки твоего отца. Если же кто в этом сомневается, – продолжал старик, окинув взором семью, – то вот доказательство!
И он, раздернув верх мешка, висевшего у него за спиной, вынул оттуда окровавленную голову, которой, впрочем, не уступало и его собственное лицо в мертвенной синеватости. Мы с ужасом от нее отвернулись, но Горша, отдав ее Петру, сказал:
– На, прикрепи ее над дверью нашего дома; пусть всякий прохожий знает, что Алибек убит и дороги очищены от злодеев, если не считать султанских янычар!
Петр повиновался с отвращением.
– Теперь мне все понятно, – сказал он. – Бедная собака рычала, потому что почуяла мертвое тело!
– Да, она почуяла мертвое тело, – мрачно подтвердил Георгий, который незаметно вышел между тем и вернулся теперь, держа что-то в руке, что он поставил