А. Кокамбо
Предисловие
Основьяненко сказал великую истину, что все на свете изменяется: теперь уже и политика не та, и архитектура не та, и обычаи, и настойки – все изменилось! С этим легко все согласятся; но вы не поверите, как изменилось просвещение: мы сделались энциклопедистами, судим, рядим обо всем поверхностно, торопимся жить, спешим освободиться из рук доброй, заботливой няни, чтоб поскорее надеть университетский мундир; не успеем порядочно прослушать двух лекций профессора – уже его осуждаем, уже он нам наскучил, нас тяготят наши познания, и мы меняем шпагу студента на меч воина или на покойное место в департаменте… И вот является в свет новый гражданин, новый член общества; ему только 17 лет, но у него высшие взгляды, у него запас светских идей, куча сведений!.. Приветствую вас, новый член общества, желаю вам всякого благополучия и – отхожу от вас подальше. Мы люди простые: наше дело сторона!..
Не так учились в старину; я еще помню многих стариков из соседей моего отца, которые были люди небогатые, а окончили курс в разных иностранных университетах. Бывало, если родители заметят в сыне наклонность к наукам, то отдают его в киевскую академию учиться; учится долго птенец, лет пять бреет бороду, а все учится и, наконец, получив аттестат, является в дом отца.
– А зачем ты пришел? – спрашивает отец.
– Окончил все науки.
– Так ты уже все знаешь?
– Все, чему учили.
– Врешь, ты ничего не знаешь, ты дурак. Отдохни с неделю, да ступай во Львов поучиться, я тебе дам для этого два червонца.
Долго ли идет неделя, особливо в доме родителей? Вот ее как не бывало, и молодой студент вышел из родного села, напутствуемый благословением отца и матери; в его ушах отдаются последние слова: «будь добр и честен». На черном казакине студента еще блестит прощальная слеза матери; у него в кармане звенят два червонца; во рту дымится походная трубка; сердце полно грусти, голова – чудных замыслов… На крыльце стоит старушка-мать и дрожащей рукой крестит ему дорогу; за темным кустом бузины мелькает красная лента и сверкают в слезах черные глаза молодой казачки: ей совестно показать перед людьми любовь свою.
А студент все идет… И вот уже его не видно… Долго еще в убогом сельском храме пред иконой скорбящей Богоматери ставила свечи старуха-мать, и жарко молилась, и клала земные поклоны; долго молодая казачка целые ночи плакала, ходя одна по зеленому саду… А студент во Львове учится, учится, кончает курс и уже без помощи узнает, что он – почти ничего не знает; посещает Кёнигсберг, Лейпциг, везде получает ученые дипломы и возвращается на родину образованный и в школе науки, и в школе горьких опытов. Не в обиду будь нами сказано, эти старики куда больше нас знали! Мы, если знаем два-три иностранных языка, хоть бы и плохо понимали свой, русский, сейчас кричим: и Шекспир не то, и Байрон не так, и Гёте не годится, и того переделаем, и этого поправим; это по-китайски не так, сие по-санскритски невозможно! Нам ли, дескать, не знать? мы все знаем, нас все знают!.. Поневоле вспомнишь золотой стих:
А он дивит
Свой только муравейник!..
Нет, господа! вот я вам расскажу про моего двоюродного дедушку: он, можно сказать, был представителем ученых блаженного старого времени – разумеется, по моему крайнему разумению; он всегда говорил: «я ничего не знаю, а в этом-то вся мудрость!» Чего он не знал, Боже мой!..
Не стану говорить здесь о его глубоких познаниях во всех науках; умолчу о способности решать арифметические задачи римскими и арабскими цифрами; но не могу вспомнить его дар говорить на всех возможных языках. Да, милостивые государи! дедушка был, кажется, так себе человечек, штучка небольшая: ходит летом по саду в белом холстинном сюртуке и соломенной шляпе, из-под которой, как хвостик, торчит седая коса, ходит и поет под нос:
Весна весела, цветы приносит,
Пастушок пастушку во лузи просит,
Пастушка столь рада
Овечки погнала
В тии луга, в тии луга!..
Со стороны подумаешь: дьячок какой-нибудь, а это сам дедушка. Попробуй приехать жид, с ним дедушка ни слова по-человечески, все по-жидовски, заговорит, закашляет, захлопает ртом – настоящий арендатор Ицька, если вы его изволите знать, – даже подергивает плечом по-жидовски!.. Осенью привезут татары продавать виноград – уже дедушка с татарами приятель, сидит с ними под арбой, ест виноград и говорит по-татарски лучше, нежели сами татары; у татар все-таки разберешь какое-нибудь слово: Иван, или что-нибудь подобное, а у дедушки ровно ничего не поймешь: как заговорит, язык словно колотушка болтается во рту, так и стучит, будто деревянная пробка в пустом бочонке… бойкость необыкновенная… Однажды он схватился на речах с пленным французом… вероятно, более я не услышу и не увижу подобного разговора: ярые иностранные звуки быстро летели из уст дедушки, глаза хлопали, брови ёжились, уши шевелились, ноги топали, а руки вольно махали во все стороны, как крылья у ветреной мельницы. Француз сначала было огрызался, пожимал плечами, а после спасовал и молча отошел к окошку… Тяжел французский разговор! поговоря так полчаса, устанешь как от доброй старинной мазурки. «Ну, что́, – спросили все гости у дедушки, – что́ говорит француз?» – «Разве вы не слышали? – отвечал дедушка. – О, он просто дурак! сказал, что здоров, слава Богу, да и молчит…» Мало этого! не только все людские языки, но и все животные знал дедушка. Бывало, сидит у окошка и не смотрит на двор; вдруг запищат воробьи – «коршун летит», – скажет дедушка, и точно: выбежишь на двор, смотришь – коршун вьется где-нибудь над кустом сирени, машет широкими крыльями, а в кусте штук десять воробьев не знают, куда деваться от страха, прыгают с веточки на веточку, суетятся и кричат, как бабы на рынке. Иногда, бывало, летом погода такая прекрасная; солнце светло и ярко зайдет за гору, вечер теплый; рои ночных бабочек носятся над цветником, таким упоительным запахом веет от цветущей каприфолии, та́к на душе весело…
– Дедушка, дедушка! – закричишь, бывало. – Завтра поедем в степь, наберем полевой клубники.
– Нет, – отвечает дедушка, – завтра будет дождь.
– Отчего же? Вы шутите, только меня пугаете. На небе ни облачка, откуда взяться дождю?
– Разве ты не слышишь?
– Ничего, дедушка.
– А что́ говорят на реке лягушки? Прислушайся.
И точно, вдали, на реке, беспрестанно повторялись однообразные звуки: кум, кум, кум!
– Пустое, дедушка. Это лягушка зовет своего кума в гости.
– Это