Я не понимаю ничего, в глазах кровавая пелена и темнота. Но понимаю, что меня не бьют, знают, что у меня там граната. «Саня!» – на ухо. Значит, свои, кто-то живой остался. Слышал, словно откуда-то издалека, крики и выстрелы, но слов не понимал. Кто-то схватил за ноги, я не сопротивляюсь: сил нет. Потом, чувствую, игла пошла в тело, вторая, прямо через одежду. Слышу, как кричат: «Саня, что делать?! Командир, не умирай!» Сознание потерял.
Очнулся – такая дикая боль! Как они меня вытаскивали, тащили – ничего не знаю. Привезли в медбат, сказали, что ещё бы пара минут – и не спасли бы. Ребята мне рассказывали, что, когда меня привезли в медбат, я был почти чёрный. Меня стянули жгутами, а лицо не перевязывали, оно всё в крови. Крови – полный рот. Боялся, что своей кровью захлебнусь. Слышу – девчата рыдают. Ну, думаю, если даже медсёстры при виде меня рыдают, то, наверное, точно всё…
Пришёл хирург, всех из палатки выгнал. На мне гранаты развороченные, которые от удара взрываются, подствольники. Всё надо снимать, а как? Вызвали сапёров, они стали снимать гранаты. Чувствую, что по мне идёт холодный нож, под штанами. Матом ругался: «Суки, суки, новая тельняшка, новая разгрузка…» Мне так было жалко эту тельняшку. А этот сапёр уже и ремень режет, который на мне с училища. Всю одежду на мне порезали в клочья, на столе лежал, как окровавленная капуста. Потом всё это тряпьё унесли, а меня – на операцию…
Сашка замолчал. Потом добавил:
– Матери не рассказывай ничего… Скажи, что приезжать ко мне не надо.
В палате работал телевизор. Передавали какие-то мирные новости. Иван почему-то вспомнил, что, когда он попал в госпиталь в первую кампанию, то такой же телевизор загораживала кровать с панцирной сеткой. «Зачем? Не видно же ничего…» – сказал тогда Иван медсестре. «Так раненые в телевизор табуретки бросали, вот и загородили его, чтобы не разбили…» – простодушно ответила девушка-медсестра.
– Отец, открой верхний ящик моей тумбочки, – попросил Сашка.
Открыл. Там лежали три ордена Мужества.
– Поздравляю, сын, – сказал Иван.
Он знал, что награды были за боевые выходы на разведку. И было их ровно сорок с начала кампании. Сороковой оказался последним и роковым…
– Это из батальона наши приезжали, привезли, – ответил Сашка. – Пока могу их только потрогать: не вижу ничего…
Потёмкин долго разговаривал с лечащим врачом, уставшим и равнодушным мужчиной. Что было итогом ранения сына: ампутация левой руки, тяжёлые осколочные ранения почти всего тела. Зрение, обещал врач, ещё можно будет восстановить, но операций предстоит много.
23 февраля 2000-го, как и положено военным, Потёмкин крепко выпил. С майором Квасовым, у него в гараже. Домой пришёл на автопилоте, свалился на диван, не снимая сапог.
Утром продрал глаза и, как когда-то его отец с похмелья, сказал жене Ленке:
– Подай-ка ковшик…
– Я вот тебе сейчас ковшиком-то – по лбу!
Но принесла кружку воды. И начала ругаться.
– В деревню поеду, – сказал Иван, когда она умолкла, выговорившись.
– Какая сейчас деревня?! Зима же! И до дому не дойти!
– К матери, на могилу. Надо.
Извещение, что мать умерла, ему передали в самый разгар штурма Грозного. Нельзя было ехать. Да и было кому мать похоронить: сестра младшая, какие-то мужики в деревнях ещё должны были оставаться.
Иван выпил три кружки воды и засобирался. Быстро собрал походную сумку – и на вокзал. Часов через двенадцать сошёл с поезда на своей станции, на такси доехал до церкви.
– Дальше? – спросил таксист.
– Нет. Дойду.
На двери сельского магазина замка не было. Иван зашёл, купил бутылку водки и кое-чего закусить, затолкал в сумку. Дорога у церкви была недавно прочищена трактором.
«Значит, и на кладбище пройти можно…» – подумал Иван и пошёл туда. С дороги до могил шёл, проваливаясь по пояс в сугроб.
Мать была похоронена рядом с отцом, дедом и бабушкой. Утоптал снег в оградке, поправил крест. Постоял, подумал. Ветром выбило слезу – вытер перчаткой.
На кладбище рядом было несколько свежих могил. Посмотрел. Две-три старушки и – о господи! – крест с табличкой «Иван Григорьевич Соколов». «Надо же, – подумал Иван, – а ведь осенью ещё ничего был, и выпивали…» Вспомнил, как тогда толкали в пруд машину рэкетиров.
С кладбища пошёл к магазину. У крыльца стоял мужичонка, лицо показалось знакомым. Поздоровались.
– Никак не вспомню… – сказал Иван.
– Миронов я, Витька, – ответил мужичонка.
– Вспомнил! Но я тебя не видел лет, наверное, с двадцать.
– Если не больше.
– У тебя ещё брат старший, Вовка. Живой, однако?
– Похоронил в начале января.
– А что с ним? – спросил Потёмкин. Вовку он хорошо помнил, тот всю жизнь работал в автохозяйстве слесарем.
– Туберкулёз… – ответил Витька.
– Ни хрена себе! В деревне, на свежем воздухе – и туберкулёз?
– Бывает… – вздохнул Витька. – Он и не лечился. До последнего не верил, что туберкулёз у него. Три года до пенсии оставалось.
Иван знал, что этот Витька чуть не с детства по тюрьмам, отсидел лет двадцать, если не больше. Нигде никогда не работал и вот стоит, здоровый, бывший зэк, а брательник его, работяга, от туберкулёза загнулся.
– А ты в отпуск или как? – спросил Витька.
– В отпуск, – ответил Иван. Не хотелось с ним говорить, почему он ушёл из армии.
Попрощались, и Потёмкин пошёл по дороге к своей деревне. Ночью и утром выпал снег, и сейчас ещё мело, но мороз спал, и идти было легко, хотя колея и не чищена, никаких следов. Прошёл мимо первой деревеньки – почерневшие избушки с сугробами на крышах.
«Странно, ни одного дыма не видать, – подумал Иван. – Пора бы уж печи затопить, время – одиннадцатый час».
Вспомнил, как этой дорогой мальчишками бегали в школу, по семь километров в день туда и обратно. Старую их школу до щепочки давно растаскали на дрова…
Впереди в серой снежной мгле показался трактор «Беларус» – ехал навстречу, чистил дорогу.
Поравнялись, тракторист выглянул в дверное окошко:
– Куда это в такую непогодь?!
Вылез из кабины, поздоровались. Хотя тракториста Иван не узнал.
– Домой? В такую погоду хороший хозяин и собаку на двор не выпустит…
– А есть ли ещё здесь собаки и хорошие хозяева?
– Да две-три наберётся, собаки-то. А вот хозяев… Половина деревень вообще пустые, на зиму никто не остаётся, – ответил тракторист.
Закурили.
– То-то я иду, и ни одна печь по деревням не топится! – сказал Иван. – Но дорогу, смотрю, чистишь.
– Надо. Автолавка всё же ездит по четвергам, хотя покупателей с десяток, не больше. Да и охотники из города на выходные приезжают. Зайцев полно стало… Ты не пройдёшь деревней-то: снегу нынче как никогда…
– Пройду как-нибудь. – Иван посмотрел на свои берцы: ноги стали мёрзнуть. – Я осенью встречался с новым вашим директором хозяйства. Как он, работает?
– Ну! Месяц побыл и уехал, бросил. Помечтал только. Работников не мог найти. Нет больше у нас никакого хозяйства. – И полез в кабину.
Когда до его деревни оставалось с километр, Иван почему-то вспомнил Джека Лондона: «Белое безмолвие… Аляска…»