Плеснув из ковша воды на раскаленные камни печи, Бер сел в облаках пара на скамью рядом с Торлейвом, стараясь не касаться бревен стены, чтобы не замараться в саже.
– Ну и что мы теперь должны сделать с этим ублюдком, с этим псом переодетым?
– Ничего, Берси, – уверенно ответил Торлейв. У него было мало времени, чтобы об этом подумать, но в своих выводах он был так уверен, словно вынес это знание готовым из тьмы короткого беспамятства во время поединка. – Ничего мы с ним не будем делать. Послушай, я объясню. Пусть он возвращается к Святославу. Если Святослав прислушается к родичам и казнит его из-за Улеба, он тем самым казнит и самого себя. И он об этом знает. Если он простит Игмошу, то тем навлечет на себя мщение богов. И об этом он, наверное, тоже если не знает, то догадывается. В этом деле для него нет хороших выходов – все плохие. Вот подумай: нам с тобой решать, на какой исход его направить – не много ли брать на себя? А оставить ему самому делать это выбор – если мы таим на него зло, это и будет наша месть. Он не уйдет от расплаты, но дать ему самому выбрать, как расплачиваться, – это будет месть вдвойне. С ним говорят боги. Мы, хоть ему и братья, не ровня ему в глазах богов. И, знаешь, – добавил он, помолчав, – меня это ничуть не огорчает.
– Меня тоже.
– Понимаешь, да? Пусть Святослав сам разбирается с местью, с богами, с судьбой и удачей. Я думаю, сам Один подготовил для него это выбор, и в этом сказалась его любовь. Всякий исход несет нашему князю великую славу в веках. Только не счастье в земной жизни, этого не будет. Но такова любовь Одина. Оставим их наедине, понимаешь? Нам все равно до них не дотянуться, так и не будем лезть не в свое дело.
– И мы вот так его отпустим, – не без сомнения уточнил Бер, – чтобы ехал в Киев, хвалился там своей красной рожей, и все люди думали, что мы отказались от мести, отступились из робости или продали кровь Улеба за серебро?
– Мистине я объясню. Он поймет. Он сам пытался объяснить мне примерно это, но тогда я не до конца его понял. А все прочие… Когда-нибудь и они поймут, в чем заключалась месть за Улеба.
– Через тысячу лет, да?
– А ты куда-нибудь торопишься?
– Но ты хотя бы скажешь Святославу – ты ведь скоро его увидишь, – что это мы с тобой оставили его разбираться с богами? А ведь могли разом с ним покончить – просто отрубить голову Игмоше, когда он упал и ты велел его связать. Никакая валькирия не успела бы нам помешать!
– Э нееет! – протянул Торлейв и покачал головой. – Не стоит Святше знать, что теперь мы с тобой знаем его главную тайну. Я скажу тем двоим, чтобы молчали. Они будут молчать – им не стоит хвалиться перед князем, что они выболтали нам с тобой тайну его жизни и смерти. Тебе хорошо – ты в Хольмгарде, и ему больше нечего там делать, раз уж там князем его сын. А мне придется жить рядом с ним в Киеве. И идти с ним в дальний поход – уже этим летом. Лучше ему не знать, как много я знаю…
Некоторое время они молча мылись, а потом Бер сказал:
– Ну, что же… Мы могли бы его прикончить, если бы хотели. Но, подумай, спасти его мы не в силах, даже если очень захотим.
Не требовалось уточнять, кто такой «он». Последние полгода оба жаждали разобраться с Игмором, но теперь мысли о нем ушли, вытесненные мыслями о том, кто был куда важнее: об их общем брате, Святославе, князе киевском. Гнет мыслей о мести наконец отпустил их, и оба испытывали облегчение, но вместе с тем у них появилось чувство, будто они добрались до вершины некой горы и оттуда увидели куда больше, чем было доступно их глазам раньше.
– Его не надо спасать от его судьбы, – подумав ответил Торлейв. – Он сам ее выбрал, как Ахиллеус, и не променяет на другую. Он ведь не как мы – для него не важно прожить жизнь в богатстве и почете, найти хорошую жену, завести семерых детей… Для него существует только вечная слава на земле и в Валгалле. И, сдается мне, ее он получит.
Они еще помолчали, потом Бер сказал:
– Ну и насчет семерых детей… ты ведь понимаешь, что просто обязан назвать своего первенца моим именем? После того как я сегодня, жертвуя своей честью, почти что стал для тебя вторым отцом?
– Берси! – У Торлейва было такое лицо, как будто он сейчас заплачет. – Я бы сделал это и без напоминаний. Приезжай в Киев через годик – познакомишься с ним.
– Только не вздумай меня обнимать! – с негодующим видом прошипел Бер. – Что о нас люди подумают!
– Что если бы мы не были братьями раньше, то стали бы ими после сегодняшнего дня!
Обоим было о чем подумать, но мысли у обоих были сумбурными: метались между пережитой смертельной опасностью, торжеством победы, стыдом невольного бесчестья. О свадьбах – своей и брата, только у Торлейва она ожидалась сегодня же, а Беру для этого предстояло еще возвратиться в Хольмгард, где ждала его Вефрид, дочь Эскиля Тени. Отсюда им предстояло ехать вдвоем вниз по Оке, на Угру и в Ратиславль, где ждал их Тородд, потом назад в Смолянск, а там разойтись в противоположные стороны, одному на север, другому на юг. Торлейву и дальше придется терпеть общество Игмора и Красена. Он и хотел бы расстаться с ними как можно быстрее – пусть добираются до Киева как знают! Но как они туда попадут, кроме как с обозом смолянской дани, который Тородд отправит вниз по Днепру, едва сойдет лед? Торлейва посылали за невестой для Велерада – какой шум произведет, когда он, кроме юной Рагноры, привезет еще и собственную молодую жену, о которой никто раньше в Киеве и не слыхал! Невольно все будут их сравнивать, и хотя в глазах толпы Дединка уступает Рагноре красотой, в приданое с ней идет покорность русам вятичей с верхней Оки – уж это и Святослав оценит.
А едва добравшись до Киева, Торлейву придется вновь расставаться с ним