Денег ему было не жалко, но машину он очень любил, поэтому долго не думал, взял биту и пошел к ее двору. Он бил и бил по машине, осколки стекла впивались ему в руку, застревали в коже, тут же наполняясь его яростью и разочарованием: издалека казалось, что они сияют, нежно-голубые, как безоблачное небо, как фантик конфет «Метелица», как стерильные медицинские перчатки. Стекло разбивалось с трудом, издавало характерный перекатывающийся звук, Серега бил все сильнее и сильнее, звук нарастал, осколки падали друг на друга, словно перекрикивая один другого: я умираю, а я уже умер, они все умрут. Он долбил по лобовому долго и мучительно: подаваясь, стекло покрывалось круглыми трещинами, обнимающими друг друга, маленькие стеклянные капилляры в начале покрывали всю поверхность, чтобы впоследствии распасться. Каждый разлом сопровождался словом: сука, мразь, дура. Ему было обидно, что она бросила его ради кого-то другого, забрав вместе с собой нормальную жизнь с ужинами, прогулками, походами в «Пятерочку», просмотром телека.
В тот вечер Сергея забрали в отделение, и он, как и всегда, позвонил отцу. Серега всегда звонил отцу, если попадал в беду, это был трос, объединяющий их, – беда. Когда она случалась, брат становился мальчиком, вспоминающим о крепкой спине отца, его руках, его силе, его мощи. В этот момент было неважно, что отец нерусский. Папа приходил, быстро договаривался, в очередной раз вытаскивал Сережу из очередной передряги, и они выходили на улицу.
Улицы Екатеринбурга имели магическое свойство меняться всякий раз, когда ты смотрел на них: они пересобирались заново, переписывались, как неудачные поэтические строчки, вот Исеть становится Стиксом, а потом просто И. Папа и Серега стоят у воды. Папа злится, говорит: что ты за сын такой, почему ты не можешь нормально жить, как все? Вода шепчет отцу перемен боишься и тисков тоски?[15]Папа машет на воду рукой, что за бред она говорит, какие еще тиски, их распродали на прошлой неделе. Он говорит, что сын совсем идиот, бросил учебу, работу оставил, шляется непонятно где. Исеть сглатывает слюну, готовится ответить отцу, но тот не оставляет ей ни минуты на ответ, и тогда она отворачивается от него, в последний раз булькнув от досады.
Брат уходит и несет в себе обиду, как праздничный торт, он не будет разговаривать с отцом три месяца, в следующий раз, когда случится беда, он не позвонит ему. Он еще раз почувствует руку отца только в городском морге.
X
После прощания водитель газели вышел и автоматически проделал то, что делал каждый день: закрыл гроб, поставил его в старую черную машину, свернул стульчики, сверил адрес, сел на водительское место и поехал. Мы с сестрой ехали следом на ее машине, отец поехал один на своей. Ехали долго: мы хоронили его в Арамиле, в Екатеринбурге закончилась свободная земля. Обычная трасса с уродливыми серыми ограждениями по бокам, было пасмурно: хвойные деревья чередовались с березами и соснами, большие заправки стояли посреди полей, как пломбы на больном зубе, пахли металлом, железом, бензином. Ехали, пока не увидели большую белую часовню, значит, кладбище где-то рядом. Наконец, свернули на дорогу к кладбищу: с одной стороны поле с детской площадкой посередине, с другой – сосновый лес. В какой-то момент мне померещилось, что сосны поочередно произносят слова: их величественные кроны качаются из стороны в сторону, словно под невидимым руководством, а тонкие ветви еле слышно говорят: вне-брач-ные дети клюют в стекло полу-проз-рачны как бабочки на снегу[16].
Страна оплакивала смерть очередного внебрачного сына, его тело болталось из стороны в сторону в тесном нелепом гробу, не ведающее еще, какой промозглой будет земля и какими горячими слезы всех любящих его. На поле беззаботные мальчишки играли в футбол, один из них совершал победоносный танец, забив долгожданный гол, остальные молча проглатывали успех друга. Бегающие мальчики сменились табличкой «Арамильское кладбище (Россия, 624000, Свердловская обл., Арамиль, ул. Садовая, 7. Пн–пт: 08:00 – 17:00) ». И мы остановились.
Сколько стоит похоронить человека в Екатеринбурге и окрестностях – спрашиваю я Гугл, чтобы понять, сколько стоило положить моего брата в странный гроб с желтыми рюшами изнутри. Я захожу на сайт похоронного бюро в Арамиле, оранжевые буквы ярко мигают, обещая три похоронных венка со скидкой в пятнадцать процентов, голубым мигает кнопка «калькулятор», открываю прайс-лист.
Я не помню, каким был внешне гроб, была ли это «Балтика» или «Италия» – помню только его внутренности и глухую коричневую крышку в момент, когда его закрыли. Я знаю, что вокруг его могилы последовательно появились стол и лавка, ограда с узором, деревянный крест, поставленный вначале, сменили на сероватую плиту, вокруг таблички с каждым приездом становилось все больше искусственных цветов и венков – отец, каждый раз отправляясь на встречу с сыном, обязательно покупал один. Мы с сестрой тоже всегда старались брать хотя бы по два искусственных цветка, выбирали разные цвета, чтобы могила переливалась, как поверхность воды на закате. Я долго смотрела на список похоронных услуг и думала: как странно, он похож на любой список при жизни – список школьных товаров, список продуктов.
Когда мы приехали на кладбище: отец и друзья Сереги вытащили гроб, потом его понесли через могилки и оградки чужих к свежевырытой яме. Это был последний день Рамадана, весь июнь шли дожди, земля была влажной, превратилась в липкую грязь, похожую на ленту для ловли насекомых, белые кроссовки тут же становились рыжеватыми. Мы шли и наконец остановились. Я не помню, отпевали ли его, я вообще ничего не помню, кроме этой земли, она была похожа на детское дерьмо, жидкая, вонючая, она оставалась на штанах, мешала идти. Я подняла глаза и посмотрела на отца: он стоял, еле сдерживая слезы. Мой отец знал, как первую суру Корана, что мужчине не подобает плакать, его лицо постарело в ту секунду, когда гроб начали опускать. Он посмотрел в землю и заплакал.
Его крепкие плечи трясло от рыданий, он весь сжался внутрь, стесняясь своих слез, своего разбитого отцовского сердца. Его холодный вагон купе прибыл в пункт назначения «похороны сына», и он стоял, прижавшись к холодной стене, неспособный выйти из этого металлического вагона, в котором теперь пахло церковным ладаном и телом мертвого мальчика, когда-то того двухлетнего малыша,