Он немного поболтал с милиционерами, а потом зевнул, с чувством и удовольствием. Так, что скулы затрещали.
– Пойду я, дяденьки, спать.
– Ступай, племянничек, – засмеялся добрый милиционер, а второй опять промолчал, лишь недовольно нахмурил брови.
Санёк зашёл в комнату, прикрыл дверь и прислушался. Один из милиционеров ушёл в комнату, а второй, судя по заскрипевшему стулу, опять устроился на посту. Зазвонил телефон в коридоре. Опять заскрипел стул, и послышались тяжёлые шаги по коридору. Санёк вытянул шею и весь обратился в слух.
– Да, товарищ майор… – Судя по голосу, сейчас дежурил добрый милиционер. – Да, у себя… Нет, никаких писем… Хорошо, до утра дежурим… Если будут новости – сразу сообщим…
Значит, звонил Никифоров. Проверял.
Милиционер затопал обратно, у комнаты Санька на несколько секунд остановился. Негромко скрипнула дверь – это милиционер заглянул в комнату. Но увидеть он вряд ли что мог: в коридоре горела пусть тусклая, но лампочка, а в комнате, спасибо снежным тучам, стояла темнота. Санёк для уверенности даже задёрнул тяжёлые портьеры, доставшиеся ему по наследству от предыдущих хозяев.
Милиционер постоял, вглядываясь в полумрак комнаты, потом хмыкнул и негромко бросил:
– Спит как сурок, везёт же…
Дверь опять скрипнула, закрываясь. Потом жалобно охнул стул под тяжестью немаленького тела, и всё стихло. Санёк выждал минут пятнадцать, а потом неслышно поднялся с кровати, куда улёгся, как только услышал шаги милиционера, и скользнул к окну. Негромко стукнула створка, ледяной ветер на секунду надул портьеру парусом, но тут же успокоился, уткнувшись во вновь закрытое окно. И в комнате опять стало тихо, лишь негромко тикал будильник на тумбочке рядом с кроватью, на которой явно кто-то спал, укрывшись одеялом с головой.
Совсем рядом с окном, всего пару метров по довольно широкому карнизу, проходила пожарная лестница. Спуститься по ней – дело нескольких минут. А там дальше – лови ветра в поле.
Санёк мягко спрыгнул в нагребённый дворником сугроб, быстро вылез на дорожку, отряхнул штаны и быстро зашагал по тёмной улице.
Глава 24
Дениса который день мучили адские головные боли. От давящей тяжести в висках и отбойного молотка, стучащего в затылке, иногда темнело в глазах. Даже цикориевый кофе из буфета не помог. Немного взбодрил разговор с Ивановым, но не надолго. Время подбиралось к полудню, а голова была словно налита чугуном.
Последний раз такое было сразу после возвращения с фронта. Как давно это было… Против его воли, как-то сами по себе нахлынули воспоминания.
Вернулся он практически в никуда. Мать он потерял ещё в далёком детстве. Он даже толком не помнил её, хотя и не младенцем уже был. Но память сыграла с ним злую шутку. От времени, проведённого рядом с ней, остались только запахи ванили и каких-то лёгких цветочных духов, ощущение радости, света и чего-то очень родного и нежного. Ещё мелькали на задворках памяти какие-то размытые фигуры в светлых одеждах. Но кто это были, Денис разобрать не мог. Даже не знал, мужчины это или женщины. И смерть матери не помнил, и похороны. Просто вот вчера было легко и покойно, а завтра он вдруг в доме какого-то дальнего родственника. Где жить было сытно и не сказать, чтобы тяжело. Просто – не радостно. Они не наказывали, не ругали, но и не любили.
Денис помнил, как ему хотелось побежать куда-то, уткнуться лбом в тёплые круглые колени и… И дальше, в принципе, было всё равно. Расплакаться от какой-то детской обиды или с восторгом рассказывать о сокровище, найденном на заднем дворе. И пусть это сокровище было всего лишь дохлой крысой с огромным хвостом.
Но бежать было некуда. Родственники словно сторонились его, даже опасались. Хотя тётка и подсовывала ему куски повкуснее, а дядька пытался учить жизни. Для чего приглашал на прогулки, где долго и нудно рассуждал о мире и предназначении в нём молодого благородного юноши.
Они были настолько какие-то никакие, настолько не любили и сторонились его, при этом изо всех сил стараясь не показать этого, что Денису даже не хотелось им дерзить или как-то проявлять характер.
Тот период в жизни он вспоминал тоже с трудом. Все дни, проведённые в том доме, слились для него в один серый и вязкий ком, похожий на непроницаемый кокон из паутины. Такой же липкий, бесцветный и удушающий. Но именно тогда Денис открыл для себя книги. И именно они не дали ему увязнуть в этой паутине, не засохнуть и не отупеть от беспросветной тягомотины, которую те люди называли жизнью.
В десять лет всё изменилось. К родственникам приехал мужчина, который был чем-то смутно знаком Денису. Почему-то показалось, что он именно оттуда, из ванильно-солнечного прошлого. Где пахло цветочными духами и были уютные колени, в которые так хорошо утыкаться лбом. На Дениса мужчина едва взглянул и сморщился, словно от зубной боли. Словно неприятно ему было на него смотреть. А потом заперся с дядей в кабинете.
И уже через три дня Дениса увезли в N-ск, в реальное училище, и он словно очнулся от глубокого сна. И там началась совсем другая жизнь. Весёлая и озорная, строгая и непростая, в общем – очень разная. И честно говоря, Денису она очень нравилась…
– Ожаров! Денис! Ты чего, спишь там, что ли?
От резкого окрика Денис вздрогнул и вынырнул из так не вовремя нахлынувших воспоминаний. А всё проклятая мигрень. Так называл приступы головной боли врач из губернской больницы, профессор из бывших, в круглых очках в золочёной оправе. Самому Денису это слово не нравилось. Буржуйское какое-то, не советское.
Денис тряхнул тяжёлой, мутной головой, попытался сфокусировать взгляд на вошедшем и снова поморщился. Ну вот почему именно сейчас пришёл этот нудный и желчный человек? Никто в отделении не любил штатного художника. Тот мнил себя натурой творческой, на милиционеров глядел свысока. Считал себя непризнанным гением, гибнущим в глухой провинции и беспросветной серости. Но, надо сказать, портреты подозреваемых у него выходили отличные. Даже с характером.
– Слушаю вас, – каждое слово спазмом отдавалось в затылке и висках. Боль будто выталкивала глазные яблоки из орбит.
– Это свинство, гражданин Ожаров! – Художник уселся напротив него и манерно откинул назад