Я протянул им две купюры по песо каждому. Они взяли их, не видя в этом ничего предосудительного. Лица полицейских смягчились. Усталость на них сменилась довольством. Даже один песо для обычного патрульного — возможность неплохо пообедать.
— Ладно, парень, — сказал капрал, махнув рукой. — Ты тут давай, не задерживайся. И в следующий раз будь осторожнее. А то так и до беды недалеко.
— С-с-спасибо, с-с-сеньор! Б-б-буду! — сказал я, вытирая пот с лица.
Полицейские, довольно переговариваясь, вернулись к машине, завели двигатель. Фонари они выключили, немного постояли и побурчали, а затем медленно уехали, их красные огни постепенно растворились вдали. А я все это время стоял и буквально плавал в поту. Сердце продолжало биться испуганной птицей.
Я выждал несколько минут, пока звуки их моторов не стихли совсем. В ночном воздухе снова воцарилась тишина, прерываемая лишь шелестом пальмовых листьев и далёким шумом океана. Едва заметный, облегчённый вздох вырвался из груди. Откручивать колесо я не стал — мои пассажиры могли вернуться в любую секунду.
Но прошло ещё минут двадцать, если не больше. Время тянулось невыносимо медленно. Наконец, из того самого окна выскочили тени. Одна, вторая, третья. Последним банк покинул Педро — я узнал его по грузной фигуре. Их лица, скрытые масками, были неразличимы, но судя по движениям, спешили они изрядно. В руках у них были мешки, туго набитые чем-то тяжёлым.
Они быстро бросились к грузовику. Мешки полетели в кузов, с глухим стуком падая на брезент.
— Гони, гони! — прохрипел Педро, запрыгивая в кабину, его голос был глухим от возбуждения. — Быстрее!
Хорошо, что двигатель я так и не заглушил. Включил первую передачу, и грузовик дёрнулся.
— Гнать не получится, Педро, — спокойно ответил я, выжимая сцепление. — Я проколол колесо, чтобы отвлечь от вас полицию. Доедем на ободе до соседней улицы и там поменяем.
Педро опешил. Он повернулся ко мне, его глаза, сверкавшие из-за прорезей балаклавы, были полны одновременно изумления и уважения.
— Ты… ты проколол колесо? — прошептал он. — Вот это да! Ну, ты даёшь, Луис!
Мы медленно, со скрежетом и грохотом, двинулись вперёд. Пробитое колесо грохотало на ободе, грузовичок перекосило. Я старался вести как можно аккуратнее, чтобы не привлечь к нам внимания.
На соседней улице, в тени обветшалого склада, мы остановились. Парни Педро выскочили из кузова. Без лишних слов, с невероятной сноровкой, словно это была рутинная операция, они принялись за дело. Я тоже вышел, начал помогать. Даже Педро суетился рядом. В восемь рук мы сняли колесо, поставили запаску. Все прислушивались — не раздастся ли вой сирены сигнализации и звуки новой полицейской машины. Металлический лязг баллонного ключа, скрип домкрата, тяжёлое дыхание… Вся операция заняла не больше пяти минут. Вскоре грузовик снова был готов ехать. Мы осторожно двинулись дальше.
Педро весь был на взводе. Он не мог усидеть на месте, его руки нервно теребили края колпака, который он так и не спрятал.
— Луис, — произнес он, и в его голосе прозвучало искреннее восхищение. — Наше движение не забудет твой подвиг! Ты спас нас всех. Если бы не ты, мы бы попались. Я лично доложу Команданте, когда его увижу, о твоем подвиге.
Я лишь кивнул. Команданте — это, стало быть, какой-то большой начальник у партизан. Что же? Я теперь попал в самую гущу Революции?
— Сколько хоть взяли? — мне стало интересно.
— Такие вопросы лучше не задавать! — Педро покачал перед моим лицом пальцем.
Понятно. Как на экс обманом затаскивать — так они первые. А как узнать ради чего все — так иди, чико, гуляй.
— Куда теперь?
— Улица Обиспо, дом двадцать один.
— Показывайте
Я повел грузовик по знакомым улицам. Мы ехали осторожно, стараясь не привлекать внимания, обходя центральные проспекты, где могли бы ещё находиться полицейские патрули. Поднялся ветер, стало немного полегче. Я хотя бы перестал обливаться так потом.
Улица Обиспо, двадцать один оказалась небольшой, но крепкой постройкой в одном из старых районов. Трехэтажный дом, затерянный среди других таких же, ничем не выделяющийся. Мы остановились в глухом переулке, в тени стены.
Педро и его товарищи быстро выгрузили мешки. С такой же скоростью, с какой они их затаскивали.
— Спасибо, Луис! — сказал Педро, пожимая руку. — Мы тебе очень обязаны. Иди, отдохни.
Они исчезли в одном из подъездов, а я медленно побрел к морю. Кривыми улочками добрался до пляжа, скинул с себя все и голым окунулся в воду. Боже! Как же хорошо… Благословен Бог, создавший Кубу.
Уже под утро я вернулся в в аптеку, запер дверь на все замки и рухнул на тюфяк. Спать хотелось неимоверно. Только сейчас я понял, в какое дерьмо меня втравили Педро с компанией. Покрутив в голове все «за» и «против» — первых вообще не было, вторые начинались с тюрьмы, я уснул.
* * *
Кошмаров не было, так что общению с Морфеем никто не мешал.
Когда я открыл глаза, в аптеке было светло. Солнце било в окно, и воздух был тёплым и густым. Я почувствовал себя странно отдохнувшим, будто спал целую вечность. Потянулся, сладко зевнул. Затем, прислушиваясь к звукам снаружи, чтобы убедиться, что никого нет, достал часы и посмотрел на них. Циферблат показывал час дня. Двенадцать часов! Я проспал целых двенадцать часов!
В доме царила тишина. Люсии не было. Я потер руками лицо, окончательно просыпаясь, вспомнил, что девушка сегодня с утра на процедурах в больнице.
И тут же подскочил с тюфяка. Я совсем забыл! Сьюзен! Я опаздываю на свидание!
Ополоснулся холодной водой из кувшина, кое-как причесал волосы, натянул свой новый льняной костюм. Туфли, шляпа — всё, что теперь составляло мой образ «приличного человека». Всё должно быть идеально. Нельзя подводить Сьюзен — ее папаша и так косо на меня смотрит.
Я выскочил из аптеки, снова заперев дверь, бросился по улице вниз к набережной. Солнце было в зените и шпарило так, что я мигом вспотел. Боже! Все бы отдал за еще одно ночное купание. Готов заново ограбить банк… Я практически бежал, стараясь сократить путь, обходя знакомые трущобы и направляясь в сторону Ведадо.
Дом Сьюзен оказался на том же месте, величественный, с колоннами и увитой зеленью оградой. Я поднялся по мраморным ступеням крыльца и громко постучал бронзовым молотком. Дверь открыл тот же пожилой негр-дворецкий. Его лицо было невозмутимым,