Кёко замычала, делая вид, что задумалась. Сложно было строить логические цепочки в такой-то приятной воде, духоте и без одежды. И всё же одна идея ей на ум пришла. Она даже нечаянно разжала руки, упёрла их в выступ позади себя и приподнялась, чтобы выглядеть и звучать внушительнее.
– На Танабату сюда стекаются коты со всех восьми островов, не так ли? А мононоке всегда празднества прельщают. Он точно объявится к завтрашнему вечеру, и тогда мы могли бы…
– Кёко, ты не хочешь сесть обратно в воду?
– Ой!
На спине кумадори Странника шёл ровной широкой полосой вдоль позвоночника, и там, между острыми лопатками, прорезающимися под кожей при движении, Кёко внезапно узнала символ – остроконечный загадочный цветок, один в один как на его талисманах. Будто тело Странника – ожившее офуда. Однако прежде, чем случилось так, что она его увидела, Странник наклонился ещё ниже, стал ещё ближе – так, что вода с его волос закапала Кёко на лоб и щёки, – и вкрадчиво сказал, вернее, отдал распоряжение:
– Не танцуй кагура здесь. Ёкаям от священных танцев становится жутко неуютно, порою даже больно.
– Хорошо, я поняла.
– И никакого упокоения духа – изгонять мононоке тоже буду я.
– Но…
– Это ты тоже поняла, Кёко?
Может быть, легкомысленный дурак. Может быть, хитрый бесцеремонный лис. Может быть, и лжец по своей природе… Но всё ещё её учитель.
– Поняла, – сказала Кёко, правда, уже сквозь зубы.
– Не доверяй котам, – повторил Странник, и то, что ожесточилось в нём от беспокойства, требуя её повиновения, снова стало мягким. В том числе и взгляд, и голос, и даже кончики пальцев с острыми когтями, которыми он поддел лицо Кёко, чтобы она смотрела на него, а не в сторону, опять надувшись. – С ними сложнее, чем с людьми. Людей можно подслушать, запугать, запутать, подловить… С кошками так не получится.
– Что же тогда делать будем?
– А что ещё делать? То, что они любят больше всего, конечно. Играть с ними! И да, отнесись к своему третьему поцелую ответственно.
– Что?
– Имею в виду, не целуйся больше с кем попало.
Пока он выходил из купален и повязывал вокруг пояса снятое с головы и всё-таки намокшее полотенечко, Кёко дважды поймала себя на том, что ищет у него над ягодицами рыжий хвост, и трижды на том, что смотрит на сами ягодицы. После она ещё полчаса сидела по нос в воде и кусала себя за язык, чтобы он, резко укоротившийся от стыда, удлинился обратно. К концу этого же получаса на неё наконец-то снизошло озарение, связавшее старое воспоминание с рынка с тем, что она случайно и мимолётно увидела, когда Странник, поднимая полотенце, повернулся к ней боком…
«Ах, так вот что это были за грибы, которые он вдовам раздавал!»
И Кёко с головой погрузилась под воду, надеясь свариться в ней заживо.
* * *
– Можно тебя вылизать?
– Нет.
– Можно умыть?
– Нет.
– Мож-жно?
– Нет.
Всё то время, что она за Странником ходила по длинным коридорам дворца, пухлый рыжий кот семенил за ней. Кёко так с ним намаялась, что теперь отвечала односложно, одно и то же, даже невпопад. Ему бессмысленно было объяснять, что у людей вычищать друг друга языками не в ходу, да и она уже самостоятельно помылась в банях. Вон какая вся распаренная! Даже белизна её, дарованная смертью, обратилась на руках цветом персика, придав Кёко пугающе здоровый вид. С кончиков волос слегка покапывало, и вода стекала ей за шиворот, собиралась между лопатками на спине, пропитывая жёлтое кимоно, заправленное в хакама. Она бросилась из онсена, едва вытершись полотенцем – настолько боялась от Странника отстать и потеряться. Однако даже когда она шла рядом с ним, её всё равно продолжал преследовать этот рыжий кот. С лапками белыми, будто в носочках таби и перчатках, и тарахтящий без конца, мурлычущий. В общем-то безобидный, но надоедливый до жути. Кёко не знала, что он в ней нашёл – «Влюбился, что ли?!» – и предпочла не узнавать. Только отодвигала каждый раз от себя рукой его морду, чтобы не мешал слушать серого кота в суйкане, который показывал им всякие местные странности так, будто проводил экскурсию по достопримечательностям.
– А здесь у нас вода иногда красная капает, – сказал он, обводя рукой несущую стену дворца из серого камня.
– Красная? – Странник постоянно уточнял и расспрашивал обо всём, как положено оммёдзи.
– Да, как кр-ровь из загнившей раны, только холодная, будто уже остыла, но не свернулась. И пахнет странно.
– Как именно пахнет?
– Железом и землёй сыр-рой, словно ты в подвал заброшенный спустился. Мер-рзко!
Лазурь двинулся дальше, Странник и Кёко с прилипшим к ней рыжим котом – за ним.
– Вот тут иногда странные звуки слышатся, прямо из-под пола.
– Какого рода? Сейчас ничего нет. – Странник опустился на корточки, чтоб проверить, прислонился ухом к тёмному паркету, придерживая короб за спиной рукой.
– Постукивания, обычно ритмичные такие. Что-то вроде «тук-тук-тук», но иногда «гр-ряц, гр-ряц»!
Странник издал многозначительное «Хм-м». Его волосы тоже до конца не просохли и оттого вились больше обычного, особенно та прядка, что была забрана в большую бронзовую бусину и раскачивалась под левым ухом. Надо сказать, что и сами уши у него подёргивались в кошачьем дворце чаще, да и нос тоже, даже сильнее, чем у самой Кёко. Впрочем, второе могло быть из-за его аллергии… Пока они пересекали один-единственный коридор, Странник уже чихнул три раза, а голосом он говорил тихим и надрывным, будто ещё чуть-чуть – и заплачет.
– А здесь что находится?
– Здесь последнюю жер-ртву три недели назад нашли, точнее то, что от неё осталось.
– А что осталось? – спросила Кёко, подавшись вперёд, поближе к Страннику и заодно подальше от урчащего рыжего кота.
– Только хвост, – ответил Лазурь, сложив на груди лапы. – От третьей кошечки кусочек ушка уцелел, а от первого коготь. То вместо них и захоронили. От остальных же и вовсе не осталось ни-че-го.
Несмотря на то что сомневаться в словах Лазуря не приходилось – зачем ему о таком врать? – сложно было заподозрить в зале, куда он привёл их, бывшее место преступления. Посреди пустой васицу[82] лежали лишь дорогие, обтянутые шёлком татами и чистый свиток пергамента с небрежно разложенными кистями, словно набор ждал прихода каллиграфа – и точно не ждал двух подозрительных оммёдзи. Конечно, наверняка здесь всё давно прибрали, но уж на сёдзи – здесь их бумага была светлее, чем