Рассыпались они по палубе, звенели насмешливо. Какие перстни просто сняты были, а какие и с пальцем отрубленным.
Магистр Колин сглотнул:
– Ваши условия.
– А условия просты. Казнить да пытать вас не станет никто, но ведь пришли вы на Россу не с добром. Потому отработать придется. Или десять лет, или как выкупят вас, так и отпустим.
– Выкупят?
– Может, Орден ваш, может, кто из родных – мне откуда знать?
О том, что десять лет предстоит рыцарям работать в рудниках, что немногие из них и год-то протянут, умолчал Божедар. А чего их – жалеть, что ли? Они сюда не ворон пересчитывать пришли, они государя убить хотели, злоумышляли…
Казнить бы, да вроде этих покамест и не за что.
Значит – рудник.
Тех, что попались, – бессрочно, а этих на десять лет. И точка.
Магистр Колин и спорить не стал. Это же разумно! Он может отказаться, и тогда его убьют, видит он, сколько россов на берегу. А зачем умирать попусту? Его смерть никому не поможет, она не приведет к победе Ордена.
Напротив, ежели магистр Эваринол так умен, он сможет выручить своих людей. Или его родня выкупит, у него родные богаты…
Остальные рыцари примерно так и рассуждали, потому, когда отдал магистр команду разоружаться, никто и спорить не стал.
И разоружились, и с кораблей на землю сошли, и в узилище отправились честь по чести. И, забегая вперед, выкупили немногих, может, человек шесть. Вернулись они домой больными и до конца дней своих ужасы про Россу рассказывали, предупреждали не ходить туда. Только кто ж умных людей-то послушает? Дурак, он на чужих ошибках не учится, ему самому надобно полной чашей бед огрести, тогда и понять сможет.
Среди вернувшихся не было ни магистра Колина, ни Дэни.
* * *
– Устёнушка, обними меня…
Устинью и просить не требовалось, она и так вокруг мужа обвилась, что та лиана, по голове его гладила, успокаивала:
– Боренька, все хорошо будет. Уже все хорошо…
– Хорошо ли? Откуда ненависть такая? Ведь зубами меня готов был Истерман загрызть, по его представлению, я и жизни-то недостоин!
– По представлениям иноземцев, все мы тут жизни недостойны, потому как с ними своей землей не делимся. А им-то хочется.
– И меня приговорили, и отца убили, и… Устя, я б его самой страшной казнью казнил, гадину такую!
– Так и казни, кто за него заступится? Только сначала узнать надобно все, до донышка самого, а смерть Истерман десять раз заслужил! Двадцать раз!
Борис жену поцеловал благодарно. Хорошо, когда понимают тебя, когда есть с кем поговорить, когда не станут тебя в жестокости упрекать да слезы лить – Устёнушка его все понимает правильно.
– За Макария им мало бы еще! Это ж надо… Любава! И Федька!
– И Ижорский. – Не хотела Устя вспоминать, само сорвалось. Но Борис понял правильно.
– Я распорядился, похоронят его в фамильном склепе. Со всеми почестями, как положено, все ж жил подлецом, а помер честно.
Устя возражать не стала, смерть Михайлы ему небольшой долг списала, все ж он Бориса спасал… да и Федьку своей рукой убил, за это тоже причитается.
– И семье его прикажу вспомоществование оказать.
– Спасибо, Боренька. Михайла говорил, они бедно жили.
– Когда это он тебе такое говорил? – Борис на жену лукаво поглядел: Нет, не ревность это была, и Михайла уж помер, и Устя его не любила. Как жена смотрит на самого Бориса, как у нее глаза сияют, тут дураком надобно быть, чтобы ревновать. Только любимую женщину обидишь.
– Михайла с Ильей подружиться пытался, хорошо у него получалось людям в душу влезать. Вот и рассказывал. Не знаю только, где его родные жили, не помню… Может, Илюшка помнит?
– Прикажу, займутся. А вот где, правда, сестрица твоя? Невестушка моя богоданная?
Устя только руками развела:
– Не знаю, Боренька. Мы вещи ее посмотрели со служанками, сказать только одно могу. Сама она ушла, по доброй воле. Сарафана ее любимого не хватает, летника, еще кое-чего, украшения все взяла она – сама она одевалась, сама собиралась. Уж как ее выманили, кто и куда – то мне неведомо, но ушла она по доброй воле, не хватали ее, не тащили.
– Понятно. Прикажу я, боярин Репьев розыск объявит.
– А доискался он, кто Ижорских погубил?
– Нет, Устёнушка.
– А не мог это Михайла быть?
Устя не просто так спрашивала, в той, черной ее жизни Михайла и правда Ижорских под корень перевел, позднее, конечно, когда Федька на престол сел. А сейчас и пораньше мог, почему нет?
– Почему ты так подумала?
Устя плечами пожала:
– Не знаю. Подумалось просто… да и пусть его. Обними меня, Боренька, ты мне так нужен! Хочу тепло твое чувствовать, поцеловать тебя хочу… Как же мне страшно сегодня было! Какая ж паутина черная вокруг плелась!
Борис подумал, что паутина еще не оборвана до конца, но вслух говорить не стал ничего. Устя и сама все понимает, да и не разговоры ей сейчас надобны.
И ему тоже.
Мужчины тоже бояться умеют, не за себя, а за свою родину, за любимых, за близких и родных – всех потерять мог Борис, вообще всех. И это было очень страшно.
– Иди ко мне, любимая.
И Устинья с радостью ответила поцелуем на поцелуй. Все подождет! Весь мир… Боренька, любимый…
* * *
Пентаграмма, звезда пятиконечная.
Небольшой обрубок деревянный – плохой алтарь, ну да ладно, Книгу выдержит, а более и не надобно.
Чаша, нож и жертва.
Все условия соблюдены, все есть, все на месте.
Сейчас жертва в себя придет, можно будет ритуал начинать, благо он ни к фазе луны не привязан, ни к чему другому. Только решимость надобна, и согласие Книги, конечно.
Но Книга-то не против, а все остальное…
Вот она, жертва, лежит, к колышкам крепко привязанная, в себя приходит. Пришлось связать ее покрепче, чтобы не дергалась. Опоить бы, сама пошла б, как миленькая, да нельзя. Оговорка такая, должна жертва в полном сознании быть, ощущать, что с ней делают. Тогда и ритуал пройдет хорошо, и привязка установится…
Оттого и ждали, покамест в себя придет Аксинья Заболоцкая, и привязали заранее. Под зельем сонным не подергаешься, а как пройдет оно, сразу и дело делать надобно.
Вот и ждет будущая ведьма чернокнижная, смотрит внимательно, видит, зашевелилась Аксинья