А здесь включение в сугубо западноевропейский контекст (Сервантес! Бродский!) внезапной «Паутинки» Акутагавы, по которой если не грешник выберется из буддийских адов, то хотя бы Будда спустится, порождает эту поэтическую игру, поэтическое удивление и одновременно задаёт смысловую структуру – лестничку, лексические скачки:
Дон-да-дон в голове кихотской
бьёт копытом (не в бровь, а в строй):
«По верёвке б спустился Бродский,
забрал с собой».
Возможно, жизненная цель любой книги – стать квазиживой природой, самоорганизующейся системой. Стихотворения книги «Рыбное место» – это попытка баланса, поиска точки уникального равновесия. Этот баланс ощущается физически (то есть буквально: фонетически, при чтении), читатель оказывается почти что в позиции балерины.
Поэт не может подменить, скрыть или проигнорировать собственную психическую организацию, нервное устройство, напротив, его личность и её особенности – его уникальный рабочий инструмент. Баранова кажется поэтом страстным, порывистым, очень живым, влюблённым в свои настроения. А поэт должен быть влюблен: кто полюбит его мир, если не он первый, кто выведет этот мир в текст, если не он первый: «…Я любила тебя, любила, любила, лю… / Открываешь глаза – а юности больше нет». Авторская самопрезентация в тексте неизменно связана с бытованием языка: контаминациями грамматик и словарей, омонимичностью, паронимическими аттракциями, поэтическим выбором в пользу «ошибки» (только ошибка касается истины), ослышки в пользу такого неочевидного, которое становится более точной очевидностью:
Я – Эми Грант,
I am Мегрэ.
Я детектива персонаж…
Или: «Слово, пожалуйста, выжми себе другого, / как золотую мякоть из тела слив».
В авторском мире очень много литературы, много именно субъектов литературы. Но вот здесь Мандельштам, Цветаева присутствуют не номинативно, именами-призраками, а прорастают в низких крымских горах, как древесная, как фонетическая жизнь, как жизнь памяти:
…Какая разница, с какого
мы переводимся как «прах».
Как порох-пламя. Мед-гречиха.
Как вой бездомных Аонид.
Креманка Крыма. Очень тихо.
И чувство Родины саднит.
Евгения Баранова – поэт бега, а не шага, поэт, в котором сменяются его собственные ландшафты и тем живут. Но это и не попытка убежать от чего-то, от чего, возможно, и не стоит бегать.
…Любимец музы, певчий катет!
Смотреть и больно, и смешно.
Моя поэзия! Трамвай ли,
от солнышка ли ржавый пёс.
Ты-дух-ты-дым. И осень валит.
И жизнь летит из-под колёс.
Мне дороги стихотворные удачи этого поэта, а более всего дороги такие строки, которые как окно в какое-то ещё одно стихотворение, возможно, несуществующее, цитата из несуществующего. Это захватывает. Поэтому я скажу больше: у поэта не бывает неудач, бывает только грех недопогружения, страх задохнуться, а ещё – только ненаписанное, потенциальное, огромное море изобилия, которым он дышит, знает его природу. И иногда зачерпывает в ладонь.
или гладкая шея коня
или терпкие осени дни
интересна не форма но я
не умею пока объяснить
Примечание: Любельская Ирина. Поэт. Автор книги стихотворений «Ключ» (Екатеринбург, «Евдокия», 2015). Стихи публиковались в журналах «Арион», «Знамя», альманахе «Белый ворон» и др. Родилась в 1986 г. Живет в Московской области. Инженер-химик. Религиовед.
Сергей Ивкин
Три книги
(Рецензии: Андрей Тавров, Андрей Коровин, Антология)
Выворотка и сепулькация
Андрей Тавров. Плач по Блейку. М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2018. 204 с.
Каждый раз, когда я открываю любую книгу Андрея Таврова, у меня появляется стойкое ощущение, что я, воспитанный на десятеричной системе и знающий четыре действия с числами, перемещён в двенадцатеричную и к стандартным сложению-вычитанию-умножению-делению добавлены выворотка и сепулькация. Я могу оценить красоту математических построений, но пользоваться ими для собственного счёта не способен. Потому мне не удаётся присвоить эти стихи, ввести их в свою речь, в свою жизнь, они навсегда останутся сценами иномирной жизни, но к которым будет тянуть снова и снова. Потому и говорение о стихах Таврова для меня лично напоминает попытку при письме шариковой ручкой в тетради вклеивания специальных уголочков, чтобы некоторые комментарии шли перпендикулярно листу.
Итак, книга «Плач по Блейку» состоит из трёх книг, но остаётся одной книгой. Вводится дополнительное измерение, в котором все эти три книги – одна, но для нас расщепляются на три. У каждой из книг свой сюжет, свой лирический герой, своё время, но это не важно. Время – одно, герой – один. Просто мы видим его с разных ракурсов. Пусть будут «ракурсы». В ракурсе первом, совпадающем с заголовком, представлена европейская культура, даже конкретно британская. По большей части составляющие её стихи являются вольными фантазиями на темы Блейка и тот образ поэта, который достроила последующая культура, вплоть до кошмарного персонажа Ганнибала Лектора и его последователей. Мы погружаемся в мир мистически-криминальных бульварных романов и христианских откровений Нового времени. В этом ракурсе мир носит тёмные тона и преимущественно состоит из тумана и воды.
1. Ищущий невозможного предстоит его Владыке.
2. Увидеть реальность, что обуздать Единорога.
3. Пьющий синее небо – не умирает.
4. Ложись в челнок с подругой и никогда его не теряй, он прижмёт вас друг к другу средь бурунов.
5. Любить – это подтирать за щенками, ангелами и стариками.
6. Не разъединяй устами Бога и человека, разъединяя сами уста.
7. Ты рожаешь людей и звезду, а они тебя.
8. Не верь словам без ритма, в котором живёт Бегемот.
(Блейк между озером и ваксой)
Второй, китайский ракурс называется «Шестистишия». Автор следует по стопам Вэнь-вана, первого комментатора «И-цзин»: точно так же, как пишутся знаки инь и ян в гексограммах, снизу вверх написаны и стихотворения Андрея Таврова. И читаются так же, как растёт трава и горит костёр. Два текста представляют собрание шестистиший, более сложную структуру, где работает и отдельная строфа, и текст целиком. При всей «китайскости» метода этот ракурс больше говорит о Европе, чем об Азии. В некотором роде он разглядывает Европу с изнанки, поминая единство противоположностей.
дракон над миланом ноготь леонардо несёт в зубах