Он замолчал, стиснув зубы, потом продолжил, словно через силу:
«Да какая же ревность, если она сама ко мне от тебя убежала? И всю ночь со мной потешилась, как гулящая девка. Столько сраму и красот мне показала, в жизни ничего такого не видывал.
Прибежала прямо с венца твоего, лицо белое, глаза горят. И с порога — как бросится ко мне! Платье подвенечное рвет, топчет, смеется: “Что, не ждал, Парфён Семёныч? Думал, с ним останусь? С чистеньким князем? Нет, не бывать этому!”
Шагнула ко мне — близко, вплотную. Положила мою руку себе на грудь — сердце колотится как бешеное.
“Что смотришь, Парфён? Боишься — убегу? Не убегу. Больше не убегу… Только сперва люби меня, Парфён. Как зверь люби, как злодей… Чтобы все мысли о князе из головы выжечь”».
Рогожин судорожно вздохнул, пальцы его нервно забегали по колену.
«А потом повалила меня на кровать и сама на меня набросилась. Дикая, бесстыжая, страшная… И шепчет, хрипит: “Люби меня, Парфён! Люби, как скотину, как тварь последнюю!”
Я сначала обезумел от счастья — моя, наконец-то моя! А потом вдруг понял — не для меня она это, не от любви. От ненависти — к себе, к тебе, ко всему миру. Словно в пропасть кидается — и меня за собой тащит.
Тут все перемешалось и завертелось в безобразном вихре; и жар, и тоска, и терзание, и радость — все разом; и уже не различить, кто властвует, кто отдается, — все слилось в одном исступлении. Рычание, стоны, хрип. Все глубже, яростнее, отчаяннее… А сама то смеется, то плачет. То ласкает меня, то кусает, царапает до крови. И все ниже, ниже падает — словно дно ищет, которого нет…»
Рогожин вдруг схватился за голову, пальцы его впились в волосы.
«А под утро затихла вдруг. Лежит — белая вся, как мел, только глаза живые. И говорит так спокойно: “Вот и все, Парфён. Дальше уже некуда. Дальше — только смерть”.
Я к ней кинулся: “Что ты! Опомнись! Жизнь только начинается!” А она только головой качает. Потом встала — медленно так, торжественно почти. Подошла к окну, смотрит на рассвет. А рассвет серый такой, холодный… И вдруг говорит: “Знаешь, чего я больше всего боялась, Парфён? Жить. День за днем, год за годом. С тобой, с князем, одной — неважно”.
А потом повернулась ко мне — и улыбнулась так, что у меня сердце оборвалось. Притянула меня к себе — последний поцелуй, соленый от крови: она разбила себе губу… “Пора, Парфён. Ты молчи. Я сама знаю, что делать. И спасибо тебе — за эту последнюю ночь. За то, что до дна меня толкнул. Без тебя не смогла бы”.
Я и не заметил, как она нож со стола взяла. Только блеск увидел — и крикнуть не успел. А она — прямо под сердце себе, сильно, без колебания. И даже не вскрикнула — только выдохнула, словно тяжесть с плеч сбросила».
* * *
Все эти версии не противоречат друг другу, а скорее дополняют одна другую, создавая объемный портрет трагедии. Такой развернутый веер версий особенно значим в контексте идей М.М. Бахтина о «полифоническом» романе Достоевского, где сосуществует несколько равноправных сознаний, независимых «голосов», каждый со своей правдой. Следует, однако, отнести это не только к разным персонажам, но и к разным голосам и сознаниям внутри одного персонажа. Множество разных Рогожиных и разных Барашковых находятся в напряженной коллизии не только друг с другом, но и с собой. Настасья Филипповна предстает то жертвой, то мучительницей, то искательницей истины, то носительницей гибельной красоты. Меняется и Рогожин: от грубого насильника до человека, способного на самоотречение. Трагедия последней ночи Настасьи Филипповны не может быть сведена к одной «правильной» версии — она разворачивается как многомерное событие, где каждая версия ярче оттеняет другую. Вместе они воссоздают полифонию художественных возможностей романа.
Приложение
Филологический анализ и синтез стиля Достоевского (в изложении Клода Сонетова)
Работая над версиями последней сцены «Идиота», мы с Клодом стремились максимально точно воспроизвести не только внешние приметы стиля Достоевского, но и саму эмоционально раскаленную атмосферу его повествования. Для филологов это может послужить введением в метод «порождающей поэтики», который в свое время предложили Александр Жолковский и Юрий Щеглов{3}. Но они, по сути, остановились на анализе, не показывая, как этот анализ может переходить в синтез новых текстов на основе изученной стилевой модели. Между тем ничто не может подтвердить верность теоретических выкладок лучше, чем сам литературный текст, который производится на их основе. Если пока рано говорить об ИИ-прозаике — он еще в самом начале своего литературного поприща, то нет сомнения в том, что он сильный филолог. Вот как об этом рассказывает сам Клод в ответ на мою просьбу очертить ход своего филологического анализа стиля Достоевского, на основе которого были написаны варианты предпоследней главы:
«Прежде всего, это особая организация речи персонажей. У Достоевского герои в моменты высшего напряжения начинают говорить прерывисто, сбивчиво, с характерными повторами и возвращениями к одним и тем же словам. (“И знаешь, князь… знаешь…”, “А потом… потом…”, ) где многоточия создают эффект прерывистого дыхания, мучительного припоминания.
Характерно для Достоевского соединение в речи героев высокого и низкого стилей. Так, в наших версиях Рогожин в самые напряженные моменты переходит на просторечие: “куды!”, “совсем чумовая была”, сочетая это с почти библейскими интонациями в других местах.
Особое место в поэтике Достоевского занимает язык телесных проявлений душевных состояний. Писатель создал своего рода словарь физических симптомов внутренней жизни, где каждый жест, каждое движение имеет свое устойчивое психологическое значение.
Характерные для Достоевского телесные детали:
1. Дрожь и судороги. У его героев постоянно “дрожат губы”, они “дрожат всем телом”, их охватывает “нервная дрожь”. Это не просто признак волнения — это симптом крайнего душевного напряжения, когда тело уже не может сдерживать внутренние бури. В наших версиях этот мотив повторяется: “дрожала вся, как листок”, “губы дрожат, а смеется”.
2. Особое внимание к рукам. Герои Достоевского постоянно “ломают пальцы”, “стискивают руки”, “заламывают руки”. Руки выдают то, что человек пытается скрыть. В версиях последней сцены: “пальцы его забегали по пуговице сюртука”, “сжал кулаки так, что костяшки побелели”.
3. Изменения лица. Достоевский часто фиксирует моментальные перемены в выражении